Гутковские

(Из цикла «История моей семьи» #2)

Вера Рейнгольд

Светлой памяти моего дедушки Гудковского Филиппа Яковлевича (1904 — 1938)

Наш предок Адам Гутковский (через поколение фамилия некоторых потомков была изменена на Гудковских) со своей дочкой, имя которой не сохранилось, был сослан в Сибирь из Польши. В 1863 году на востоке Польши происходили очередные волнения против российской администрации, и примерно 12500 человек замешанных были сосланы в Сибирь вплоть до Байкала. Например, Сергей Ястржембский, бывший одно время спикером президента Путина, является потомком ссыльных поляков. Среди сосланных были и дворяне, и духовенство, и простые поляки, попавшиеся под горячую руку.

Я слышала от бабы и мамы что много Гутковских было в Павлодаре и его окрестностях. Наши предки, Адам и его дочь, оказались в селе Ключи. Девица Гутковская никогда не выходила замуж, может быть, потому, что она была католичка, или по другой причине, но к ней никто не сватался. Тем не менее она родила двоих сыновей – старший, наш прадед, Яков Никитович, родился в 1878, как он сам говорил, в один год со Сталиным, младшего звали Филипп. Ей нужно было как-то снискать пропитание, а пособий тогда не платили, и она скооперировалась с одной одинокой пожилой женщиной. Наша безымянная прапрабабушка взяла на себя мужские обязанности, работала в поле, а эта женщина хлопотала по дому и смотрела за детьми.

Видимо, жили они скудно, потому нашего прадеда Якова примерно в возрасте 10 лет отдали в “мальчики” купцу Лукину, у которого в Ключах была лавка. Из литературы известно, какое житье было в “мальчиках” – работа с утра до ночи. Наш прадед спал на полу за печкой на кошме (войлоке), т.к. он писался по ночам, видимо, крепко спал. Это у нас семейное, наша мама тоже этим страдала. Бедный ребенок, в чем ходил днем, в том же и спал, и, хотя штанишки высыхали, но от солей стояли коробом, и он растирал себе ноги до крови.

Время шло, Яша подрос, стал работать у Лукина приказчиком за жалованье. Он был незаконнорожденный, и в душе у него от этого была незаживающая рана. Когда пришло время жениться, он решил выбрать такую невесту, про которую было известно, что жениху не откажут, хоть он и “сураз”, – так в Сибири грубо называли незаконных. В далекой деревне (забыла ее название) он посватался к Авдотье (Евдокии) Кашниковой. Её семью женихи обходили, хотя они и были зажиточные. Отец Авдотьи, Денис Кашников, был жестокий человек – забил свою жену до смерти, а сама невеста была черноволосая и смуглая, как цыганка. И как только наш прадед, приехав к ним, изложил свое намерение, тут же невеста вошла в горницу (или вышла из-за занавески) и сказала: “Я пойду за него”, храбрость по тем временам невиданная. Они поженились, наверное, в 1903 году, т.к. в 1904 г. родился их единственный сын, наш дед Филипп.

Прабабка говорила, что Филя родился на Филипповки, т.е. в день святого Филиппа, который выпадает на 14 ноября. Это был заметный день, т.к. до Филипповок можно было венчаться, а после него наступал Филипповский пост, который длился до самого Рождества, а во время поста свадеб не было. Даже была поговорка: “Кто не повенчался до Филипповок – молись Богу, да жди нового мясоеда”. Кроме этого, до Филипповок полагалось приготовить льняную кудель для прядения. Буквально через несколько дней после родов прадед Яков заставил свою жену замазывать стену в сенях. В Сибири ноябрь – уже зима, возможно, к тому же она поднимала что-то тяжелое, короче, Авдотья Денисовна простудилась, и у нее случился загиб матки. Из-за этого она стала бесплодной, больше никогда не беременела и очень страдала во время менструаций. Раз в месяц у нее были такие боли, что она каталась по полу, и муж, сочувствуя ей, давал ей выпить. Таким образом, она пристрастилась к алкоголю, стала пьющей, и не смогла побороть свою страсть, даже когда наступила менопауза, и потребность в алкоголе как обезболивающем отпала.

Наша прабабушка имела несчастный характер, как старуха из пушкинской сказки о рыбаке и рыбке – не знала, что она хочет, и была совершенно необучаемая – хотя всю жизнь прожила с одним мужем, так и не запомнила единственного слова, которого он не желал слушать – “сураз”. Прадед Яков это слово не переносил, и его жена, называя его так, всегда была бита. Эти побои продолжались всю их жизнь, уже и внуки выросли, а она все продолжала напоминать ему, что он незаконнорожденный, сураз. Как говорится, о мертвых или хорошо, или ничего, но приходится признать, что ни одного доброго слова о прабабке Авдотье Денисовне я не слышала.

Семья Кашниковых, видимо, были переселенцы с русского севера, в речи нашей прабабушки было много слов, которые ее внучка Валя (моя мама) слышала в детстве, а потом встретила их в повестях писателей – деревенщиков, описывавших быт жителей с берегов реки Двины. Например, половичок у двери назывался “положнинка”, одежда – “лапоть”, прабабушка говорила: “Сегодня всю лапотинку перетрясла, устала”. Об их жизни до 1924 года, т.е. до замужества бабы Сони, известно немногое. У прадеда Якова была лавка, он торговал; как купец, много ездил и был знаком со многими жителями соседних деревень, в Лягушьем высмотрел невесту Соню для сына Фили, но основной его коммерческой базой был город Омск, видимо, большинство товаров для своей лавки он закупал там. У них в Омске даже был куплен дом, в котором он останавливался, когда приезжал по делам. Как человек торговый, он, наверное, рано усвоил, что клиент всегда прав, был обходительным, особенно с женщинами. Внешность имел приятную, о чем свидетельствуют фотографии, смолоду был силен и ловок и всегда брал призы в кулачных боях, которые устраивались у них в селе на праздники.

**Прадед Яков Гутковский (слева) в военной форме**

В Ключах удивлялись, что он так далеко поехал за невестой, мол, многие девушки с радостью пошли бы за него замуж. В некоторых деревнях, где он бывал по делам, у него были сердечные подруги. Видимо, его призывали на военную службу во время Первой Мировой войны – сохранилась фотография, где он запечатлен в солдатской шинели.

В их селе был приход, т.е. церковь и церковно-приходская школа, благодаря чему наш дед Филипп окончил три класса – максимум, что она давала. Среди родственников в своем поколении он был самый грамотный. Он был способный мальчик, и наша баба удивлялась, почему его не учили дальше, в Омске – после школы, скажем с 11-12 лет и до женитьбы в 19 лет, наш дед Филя не знал чем себя занять. Его сверстники, крестьянские дети, с весны до осени были заняты то на пашне, то на покосе, а Филя, один, развлекался как мог, например, залазил на колокольню и звонил в колокола или однажды соорудил себе сапоги – обмазал ноги варом, т.е. смолой, а на вар налепил пух с камышей. Матери пришлось долго отмывать ему ноги, но ему все сходило с рук. В более старшем возрасте, похоже, он помогал отцу, но торговля ему не нравилась, а женившись, он с удовольствием занялся крестьянским трудом.

В Ключах также жил младший брат нашего прадеда, тоже Филипп, имя его жены, кажется, тетка Марья, она была добрая, но неряшливая женщина, у нее всегда посуда валялась по двору и в огороде. Мать братьев, католичка, жила с младшим сыном, наша баба Соня ее видела, она приходила в гости к старшему. Она была высокая старуха и нюхала табак, а т.к. носовых платков не было, то сморкалась в подол, к неудовольствию невестки, которой приходилось стирать ее белье. У Филиппа — брата было шестеро детей, старшая дочь – Маруся, о ней еще будет речь. Мне кажется, они были крестьяне, т.к. в 1930 году подверглись раскулачиванию. Наш дед Филя был очень дружен со своими двоюродными братьями и сестрами. В 1924 году, 22 января, Соня Живодерова и Филипп Гудковский обвенчались, и наша баба Соня стала жить в Ключах, вместе со свёкрами, как это было принято.

***Соня Живодерова и Филипп Гудковский (Соня и Филя)***

Баба говорила, что ей, после родительского дома, было нечего делать, она привыкла к тяжелому крестьянскому труду на пашне, а у Гудковских хозяйства почти не было. Держали одну корову-ведерницу, кур, гусей, несколько овечек, свиней же не было, дед Яков их терпеть не мог. Были лошади как транспорт. Пашню не пахали, только косили сено для коровы и сажали огород, двое молодых легко управлялись. Причем наша баба поднимала мешок картошки, который ее мужу Филе был не по силу. Свёкор Яков говорил ей комплимент: “Наша сноха и двор красит, и хомут носит”, т.е. красивая и сильная. Соне было 19 лет, она была статная, румяная, (у нее всю жизнь был прекрасный цвет лица), серо-голубые глаза и черные кудри, и при этом приветливая и работящая. В Ключах думали, что она из бедной семьи, мол, такая видная девка и вышла замуж за Филю.

Наш дед Филя был одного роста с бабой, имел цвет лица бледный и случались прыщи, но у него были выдающиеся по красоте и ровности зубы, так плотно сидящие, что никакая еда не застревала. Он, видимо, понимал, какое богатство ему досталось, так как всегда ухаживал за зубами, чистил их порошком, чем удивил свою молодую жену. Филя тоже был кудрявый. Молодые жили дружно, любили друг друга, были хорошей парой. Семейное счастье несколько омрачала бабка Денисовна, т.к. ревновала свою сноху. Когда моя баба Соня была беременна первым ребенком, свёкор Яков сделал для нее скамеечку, чтобы ей было удобнее залезать на печку, чем обидел бабку, которая в свое время обходилась без скамейки.

Первенец, Пётр, родился в декабре 1924 года, но в сельсовете его день рождения записали 1 января 1925 г., тогда это было возможно. Благодаря этому, наш дядя Петя пошел на войну на полгода позже. Дед и бабка полюбили внука сразу и навсегда, наверное, соскучились по маленьким детям. Петя из всех детей был копия своей мамы. К остальным детям дед и бабка были равнодушны, хотя младший, Коля, был вылитый отец, их сын.

Весной — летом 1926 года нашего деда Филиппа призвали на срочную службу, известно, что баба Соня осталась беременна, и Костя родился 6 декабря, в отсутствие отца. Его тоже могли бы записать 1927 годом, но бабке не терпелось выпить, поэтому его вскоре крестили и записали как есть. Вследствие этого наш дядя Костя попал на фронт и целый год провел на передовой, в окопах, это чудо, что он уцелел. Баба говорила, что он родился в рубашке, т.е. с остатками пузыря на плечиках. Наверное, армейская служба была два года, и Филя вернулся домой в начале апреля 1928 года, а моя мама, Валя, единственная девочка в семье, родилась 15 января 1929 года.

В стране тем временем назревали перемены. Новая экономическая политика (нэп) позволила государству выбраться из тотальной разрухи, восстановить производство продовольствия, мелкую кустарную промышленность и торговлю. Но крупная промышленность – металлургия, машиностроение и прочее не развивалась, и европейские страны опережали Советский Союз по этим параметрам, казалось, на 30-50 лет. Потому был взят курс на индустриализацию страны, сворачивание нэпа и раскулачивание. Об этом писали в газетах, и грамотные люди поняли, что скоро “подуют иные ветры”, и какой-то командир в армии, с симпатией относящийся к нашему деду Филе — солдату, говорил ему: “Гудковский, уезжай из деревни, скоро там будет плохо”.

Тут надо заметить, что наш дед был человек амбициозный, и, чем бы он ни занимался, армейской ли службой, учебой или работой, всегда старался быть первым, и начальство его ценило. Филя написал о рекомендации командира своей жене в деревню, и Соня, не зная, что и подумать, поехала в Лягушье советоваться со своей матерью. Авдотья Михайловна, исходя из своего опыта, сказала: “Как можно жить без хозяйства и коровы?”, Соня тоже не могла вообразить такой возможности и отказалась уезжать из деревни. Тем более, что поначалу все изменилось к лучшему.

Между тем нэп свертывали, и прадеда Якова как торговца обложили таким налогом, что держать лавку в деревне стало убыточно. Кроме этого, его лишили избирательных прав, он был “лишенец”, как тогда говорили. Он прекратил торговлю и с женой переехал в Омск, где у него был домик. А свой деревенский дом со всей обстановкой, надворными постройками, баней и огородом, коровой и прочей скотиной, оставил сыну и снохе. В 1928 году их уже в деревне не было. Соня была рада избавиться от присутствия свекрови с ее тяжелым характером.

Весной этого же года вернулся Филя из армии, и они зажили одни, своей семьей. Вдвоем управлялись по хозяйству, а следить за детьми нанимали няньку. Я помню, что в моем детстве часто встречались горбатые, мне казалось, что это были дети бедных родителей, не имевших денег на няньку, их дети оставались без присмотра, пока родители работали в поле. Почти три года, 1928-30, Филипп и Софья Гутковские были крестьяне, оба молодые, здоровые, работящие и потому зажиточные. Баба рассказывала, что у них в доме были деревянные диваны, горка с посудой, у детей были игрушки, например, у Пети была лошадка – чучело настоящего жеребенка, дед привез из Омска. Но тут подкатил страшный 1930 год.

Осень, ноябрь. Уже весь урожай был убран и прибран, картошка выкопана и ссыпана в погреб, огурцы и капуста засолены в бочках, телка зарезана и висела тушей в сарае, заготовлен запас дров, можно расслабиться и отдохнуть. Они были уверены, что их не раскулачат, т.к. они работали сами, никого не нанимали, т.е. никого не эксплуатировали. В один из ноябрьских дней, поздно вечером к ним зашел кум, он был секретарь в сельсовете, и сообщил, что завтра их будут раскулачивать, они внесены в списки, т.к. эксплуатация таки имела место – нанимали ведь няньку для малолетних детей.

Наверное, уже было известно, что именно грозит раскулаченным, поэтому Соня и Филя быстро собрались, в одних санях поместились трое детей и родители, взяли с собой сундучок с одеждой, в ноги положили мешок с картошкой, Филя настругал мяса с замороженной туши. На дно саней бросили перину и подушки, уложили спящих детей, Вале еще не было года, их всех накрыли тулупами, и навсегда уехали из своего дома, бросив все, от одежды и посуды до скотины во дворе. Они направились в Купино, на станцию. Но их побег был обнаружен, и за ними гнались. Мы были в этих краях, и я тогда хорошо себе представила заснеженную, ровную, как стол степь, мчащиеся сани и за ними – погоню. Но, слава Богу, в Купино на путях стоял поезд, и еще какой-то кум, работник станции, посадил их на этот поезд.

Естественно, они поехали в Омск, к родителям деда Фили. Так крестьяне в одночасье стали горожанами. Жили все вместе, баба Соня была опять беременна, и даже хотела сделать аборт, но Филя не разрешил, сказав: “Что ж, я четверых детей не прокормлю…”, и в июне 1931 года в Омске родился Коля, самый младший. В Омске Филя устроился работать в организацию Осовиахим, наша баба говорила: “Восоихимя”. По рассказам бабы, там давали хорошие пайки, и она была довольна. А у Фили возникла проблема – так как он хорошо и убедительно говорил, его стали продвигать на агитаторскую работу, что было против его совести. Он говорил: “Ну как я буду вести политзанятия, а мужики будут слушать и думать: “Все-то ты врешь, сукин сын”. Филя уволился, и, видимо, осенью 1931 года, вся семья переехала в г. Новокузнецк Алтайского края.

***Свидетельство о рождении Николая Филипповича Гутковского***

Это Кузбасский угольный бассейн, там восстанавливались и строились домны, и требовались рабочие руки. Народ, в основном беглые крестьяне, туда хлынул, и возникли проблемы найти жилье. Мама рассказывала, что они сумели снять только какую-то избушку с земляным полом, но отец, Филипп, достал где-то горбыля и настелил пол, чтобы дети не зимовали на земляном полу. Вообще, наш дед был ответственный и заботливый муж и отец, коммуникабельный, мастер договариваться и доставать. Например, когда они всей семьей приезжали в незнакомый город, Соня с детьми и вещами оставались на вокзале, а наш дед уходил на поиски квартиры и через полтора — два часа возвращался уже с подводой, вся семья грузилась и ехала на снятую квартиру. Филя устроился слесарем на домну, но эта работа ему не понравилась.

После раскулачивания, в стране начались трудности с продовольствием, отоварить карточки была целая работа – во-первых, найти, где что дают, потом отстоять гигантскую очередь. Родители были заняты, отец – на работе, мать – в очередях, а дети оставались без присмотра. Конечно, Пете как старшему, ему уже шел седьмой год, поручали следить за меньшими, но они с Костей часто уходили играть с другими детьми, Валя, надев галоши на босу ногу, тоже могла уйти к соседям, а Коля выползал на улицу. Кажется, это было весной, было прохладно, и Валя с Колей сильно заболели, простудились. Коля был еще грудной, быстро поправился, а у Вали, моей мамы, случилось воспаление почек и легких одновременно. Ее положили в больницу, она лежала в мужском отделении, только там было свободное место, и ссыльные врачи, в отсутствие антибиотиков, ее спасли. Родители очень переволновались. В один из дней, под утро, Филя проснулся в ужасе, видимо ему присилось, что Валя умерла, побежал в больницу, но там его успокоили, сказали: «Кризис миновал, поправится». Валя потом долго страдала чирьями по всему телу, считалось, что это простуда выходит.

Дед с бабкой тоже переехали в Новокузнецк, одним в Омске им было скучно. У деда Якова водились деньги, и переезжать им было легко – на новом месте они покупали домик и корову, а уезжая, продавали. Первое детское воспоминание моей мамы – дед несет ее на руках к бабушке в гости, а она из-за его плеча смотрит на улицу. У них дома она лежит на кровати и ковыряет стенку. В Новокузнецке дед единственный раз работал по найму за зарплату – извозчиком для иностранных специалистов. Известно, что иностранные инженеры приглашались на работу, и, видимо, была необходимость обеспечить их хотя бы гужевым транспортом. Инженеры приезжали с семьями, и дед Яков устраивал свою сноху Соню на разовые домашние работы — постирать, убрать квартиру, побелить. Соня была очень довольна, ей, молодой сильной женщине это была не работа, а платили дефицитными продуктами — белым хлебом, сахаром, маслом. Я помню, баба вспоминала о этих подработках с удовольствием.

Филе работать на домне не нравилось, и он поступил на курсы по подготовке машинистов паровоза и окончил их с отличием. Но перед выпуском или перед распределением на работу, на медосмотре, выяснилось, что у него слабое сердце, и он не может быть машинистом. Известно также, что при виде крови он падал в обморок, поэтому, никогда не рубил кур, поручал это дело жене. Можно представить его разочарование, но ему предложили работать осмотрщиком вагонов, то есть проверять оси колес не предмет наличия трещин. Он согласился и получил направление на станцию Чернореченск Красноярской железной дороги, видимо, это было весной 1933 года, т.к. в мае страшного 1937 года закончилась его 4-х годичная командировка.

Эти четыре года были “золотой век” семьи молодых Гудковских. Я слышала столько восторженных воспоминаний о жизни в Черной, так баба Соня называла это место. Выехали они туда всей семьей — старики, родители и четверо детей. Им для переезда начальство выделило «столыпинский» вагон, и они повезли с собой корову и кур, моя мама это помнила. Столыпинские вагоны были специально сконструированы для переселенцев в Сибирь, а в советское время в них возили заключенных.

На станции Чернореченск в то время выполнялась процедура «передачи», то есть составы останавливались на 15 минут, и осмотрщики проверяли все оси. На станции жили только сотрудники железной дороги, всем выделяли казенные квартиры в двухэтажных бревенчатых домах. Была начальная школа, медпункт, клуб. Нашим дали двухкомнатную квартиру — спальня и горница, конечно, тесно, но тогда все так жили, спали «вповалку» на полу. Совместное с родителями житье довольно быстро закончилось из-за скверного характера бабки Денисовны. Она, не понимая, что она уже не в своем доме, а живет в семье сына, продолжала третировать сноху Соню, да еще сплетничать о ней с соседками, а они все были жены Филиных сослуживцев. Наш дед Филипп был вынужден просить отца забрать мать и жить отдельно. Деду с бабкой не было возможности ни купить, ни снять жилье на станции, так как там жили только сотрудники. Ближайшая деревня, куда они переселились, находилась на расстоянии 15 км от станции. Так далеко от сына и внуков им было скучно и через какое-то время они переехали на юг, в Алма-Ату.

На станции вполне можно было жить как в деревне – держать корову, свинью, кур, сажать огород. Правда, пашни и покосов не было, почти вплотную к станции подступала тайга. Климат там был суровый, лето короткое, в августе уже бывали заморозки. Время было тяжелое, на карточки давали черный хлеб, остальное надо было добывать. Один из сослуживцев нашего деда как-то сказал ему: «Мои дети заболели, я хоть хлеба наемся», чем привел его в ярость, Филя очень жалел детей, которых иные ленивые родители не могли досыта накормить.

Наши дед и бабушка, не жалея сил, трудились, чтобы их дети были сыты, обуты и одеты. Наш дед Филипп на производстве был старательный работник, часто обнаруживал трещины в осях, за что получал премии, и числился стахановцем. Придя с ночной смены, он никогда не ложился спать, летом брал косу на плечо и шел косить сено корове на зиму. Надо было еще найти, где косить, полей и лугов не было, приходилось косить по опушкам и оврагам. Собирали ягоды, грибы. Осенью заготавливали кедровые орехи, а зимой дед Филя охотился, то зайца принесет, то тетерева, кажется, стрелял белок. Мед они тоже добывали в тайге от диких пчел.

Возле дома у них был огород, сажали картошку, капусту, морковь, всякую зелень, и наша баба выращивала огурцы, что в восточной Сибири было не просто. Она делала высокие навозные гряды, на них высаживала огуречную рассаду и в холодные ночи прикрывала огурцы еловым лапником. Ее усилия приводили к тому, что и дети ели огурцов досыта, и на зиму бочку насаливали. Их соседка, спавшая до 9 утра, говорила: «Гутковчиха — колдовка, у нее в огороде все так и прет», чем очень сердила своего мужа, который, возвращаясь в пять утра с ночной смены, уже заставал нашу бабу на огороде.

У наших была корова Медька, почитавшаяся чуть ли не за члена семьи, белая, а по крупу усеяна рыжими пятнами, как медными копейками, откуда и произошло ее имя. Одну из ее телок они вырастили, и то была корова Манька. Коровы были умные, когда Маньку продали, то, хотя они паслись вместе, по дороге домой всякий раз прощались, и каждая шла к своему дому. Медька давала по ведру молока утром и вечером, хватало на все. У бабы Сони были и творог, и сметана, и простокваша, все вкусное, свежее и чисто приготовленное. Станционный буфет охотно покупал у нее молочные продукты, и раз в месяц с ней рассчитывались, фактически, она получала зарплату. Если на станцию приезжали высокие гости или инспекция, и людей надо было угощать, приходили к Гутковским за солеными огурчиками, грибочками, салом…

Весной брали поросенка, за лето он подрастал, и осенью его резали на сало. Свиное сало был единственный доступный им жир. Держать свинью постоянно не было возможности — не было места. У коровы каждый год был теленок, он рос до осени, его резали, и это было их единственное мясо. Наш дед Филипп весной покупал лошадь, в то время это как теперь купить машину. К весне сена у хозяев оставалось мало, животных нечем было кормить, зато лошадь можно было купить со значительной скидкой, а у наших сена всегда было накошено с запасом. Для детей, мальчиков, это был восторг, они лошадь чистили, ходили с ней в ночное, как в известном рассказе Тургенева, скакали на ней. Все лето лошадь была в работе, на ней перевозили скошенное сено, дрова на зиму, а также часть урожая, выращенного вдали от дома. А осенью, когда все припасы были перевезены и прибраны, лошадь продавали, да еще с барышом, т. к. после обильного летнего корма она хорошо выглядела.

Дети помогали родителям ухаживать за животными, летом и корову и лошадь одолевали слепни, они откладывали свои яйца под кожу животных, и, когда из яиц вылуплялись личинки и начинали расти под кожей, животные беспокоились и страдали. Мама рассказывала, что когда вечером корова возвращалась домой, дети ее обступали, ощупывали и, находя личинку, выдавливали пальцами – корова при этом замирала от удовольствия; лошади такие процедуры выполняли Петя и Костя.

Зимой свободного времени было больше. Взрослые ходили в клуб, где силами местной самодеятельности ставили спектакли. Мама помнила, как родители собирались, и Филя настаивал, чтобы Соня красила губы и пудрилась, хотя при ее цвете лица это было излишне.

Наш дед как железнодорожник имел право бесплатного проезда раз в месяц по своей дороге (Красноярской) и раз в год по всей стране. Они с бабой часто ездили в Ачинск или на станцию Боготол. Ачинск был небольшой городок, видимо, в то время райцентр, там была средняя школа — семилетка и магазины промтоваров. На станцию Боготол ездили за мукой, баба рассказывала, что там была очень хорошая мука.

Мама вспоминала, что они, дети, были хорошо, тепло одеты, у них были игрушки и книжки, санки, коньки, лыжи. У Кости и Пети были детские кошки, с помощью которых они лазали на кедры за шишками. Мама рассказывала, что они запасали на зиму мешок кедровых орехов. В одну осень Филя съездил в Алма-Ату, навестить родителей, привез много фруктов, при этом еще и каждый фрукт на веточке, чтобы показать детям, как он растет.

Наш дед был человек щепетильный по отношению к чужой собственности, как говорила баба: «О чужую соломинку не спотыкался». Однажды недалеко от их станции случилось крушение товарного поезда, и многие побежали подбирать рассеянные по земле товары. Петя с Костей тоже было собрались, но отец их не пустил, говоря, что дети Гудковского не будут брать чужого.

Все дети были разные, старшего, Петю, отец называл «губошлеп» т. к. он был несамостоятельный, нуждался во внешнем управлении. Естественно, что первой владетельницей его души была мама, он был главный мамин помощник и старательно выполнял все ее поручения. Летом родители почти круглые сутки были заняты – кроме работы, сажали, косили, пололи, окучивали… Спали, наверное, по два часа в сутки, короче, в основном были вне дома. Петя оставался за главного, варил картошку, кормил младших и следил за ними. Если у мамы брали в долг деньги и не торопились возвращать, а ей было неловко напоминать, Петя с готовностью взыскивал долг, для него было радостью угодить маме. Баба Соня его очень любила, своего первенца, и перед смертью все ждала, что он придет проститься, но он так и не пришел. Когда обстоятельства изменились, другие люди завладели его душой, с легкостью вытеснив все прежние привязанности. Он был хулиганистый, не очень прилежный, и учителя на него жаловались.

Костя, напротив, с раннего детства сам знал, чего он хочет, и умел добиться желаемого. Например, когда детям давали по куску сахара, он требовал, канючил, чтобы ему дали «кобылку и жеребеночка», т. е. два куска сахара — большой и маленький, и не отставал, пока не добивался своего. Баба рассказывала, что ее в пот бросало, пока она провожала его в школу. Он даже выпрашивал варенья, которое варилось на меду, исключительно для гостей, остальным детям даже в голову не приходило его требовать. В школе он был лучший ученик, способный, прилежный. Кроме этого, он обладал врожденной вежливостью, понимал, что учительница — женщина, что перед ней надо открыть дверь и пропустить вперед, подать ей боты. Учителя дивились: «Откуда в мальчике из простой семьи такие манеры?» Отец им гордился.

В детстве Костя больше играл с Валей и ее подружками, старший Петя называл его «девчачий пастух». При отце Валя и Коля были еще маленькие, не проявившие своего характера, их любили, как малышей, Валя была единственная девочка, а Коля был хорошенький розовощекий карапуз. Отец зимой, когда бывал дома, с увлечением играл с детьми, он еще сам был молодой. Но когда он говорил: «Ша, ребятишки, хватит», кутерьма тут же прекращалась. У родителей была кровать, а дети спали на полу, на перине. Перед сном Петя шушукался с Колей, а Костя с Валей, впрочем, Валя часто спала за печкой, на кошме, т.к. писалась. Один раз, когда Соня поехала в Лягуши, на родину, навестить отца и брата Кузьму, и ее не было дома 3-4 дня, Филя весь извелся без нее, не играл с детьми, только лежал на кровати, повернувшись к стене, мысленно прослеживая ее путь: «Вот она доехала до Купина, вот ее привезли в Лягуши, но что ей там делать так долго… ну, повидалась – и домой», в общем, без жены его душа была не на месте. Но когда Соня вернулась, он тут же успокоился и начал возиться с детьми.

Баба рассказывала, что наш дед Филя был вспыльчивый, например, придя домой, он, не глядя, бросал рабочие рукавицы на полочку над дверью, но однажды рукавицы там не уложились и упали на пол, он их поднял и еще раз бросил, но они снова упали, тогда наш дед вскипел и ударом кулака снес полочку. Баба же, напротив, была спокойной и невозмутимой и легко гасила его гнев.

В Черной, у Сони и Фили почти постоянно жил кто-то из родственников. Время было лихое, люди бежали из колхозов, из мест ссылки, им надо было какое-то время перекантоваться у родни. Тут уместно вспомнить историю семьи Филиппа Никитовича Гудковского, младшего брата нашего прадеда Якова. У него было шестеро детей, и к моменту раскулачивания его старшая дочь Мария (Маруся) была уже замужем, может быть, даже не в Ключах. Филиппа раскулачили, и всю семью — родителей и пятеро детей выслали на север, куда-то на болота. Родители, видимо отдавая свой паек детям, быстро умерли, самый старший брат сбежал, осталась мелкота, четверо детей, старший из них Ваня, девочка Тася, Миша и еще один ребенок. Ване было лет 12 — 13, он смело пошел к начальнику лагеря и потребовал, чтобы их определили в детский дом, мол, «Вы что, нас сюда умирать привезли?» Начальство засуетилось, но держа в уме, что это “кулацкие дети”, раскидало их по разным детдомам, и только перед войной они нашли друг друга. Старший брат, сбежав из ссылки, добрался до Новокузнецка и некоторое время жил у Фили с Соней, видимо, пока ему не выправили документы, и вообще помогли начать новую жизнь. В 1937 году он, уже будучи женатым, жил в Новосибирске.

У Маруси был ребенок, девочка, но потом, муж и девочка умерли, и молодая вдова, мудро решив, что в колхозе ей делать нечего, приехала к двоюродному брату Филе в Чернореченск. Она какое-то время жила в их семье, осматривалась, может быть, устроилась на какую-то работу, но, видимо, главной ее задачей было устроить свою жизнь, т. е. выйти замуж. Она положила глаз на одного молодого машиниста, кажется, его звали Петя Трофимов. Пете она тоже нравилась, но жениться он не торопился, т. к. он был старший сын вдовой матери с кучей ребятишек, и мать очень его просила пока не жениться и хоть немного помочь ей поднять детвору. В общем, Петя с Марусей встречались, но предложения он не делал.

Тем временем Филя, видимо, не подозревая о ее романе, сосватал свою сестру бухгалтеру — поляку, думаю, нашему деду было лестно породниться с интеллигентом. Маруся не возражала. Далее случилось нечто из ряда вон выходящее. Наступил день свадьбы, молодые сходили в загс и расписались, уже был накрыт стол, и собирались гости. Невеста же, накинув шубейку, выскочила за дверь, под предлогом позвать еще кого-то в гости. Наша баба Соня крикнула ей вдогонку: «Не уходи, я Петю пошлю», но невесты уже и след простыл. Как потом выяснилось, новобрачная ринулась на станцию, где на путях стоял паровоз под парами, а в кабине машиниста — Петя. Маруся бросилась к нему в слезах, мол меня замуж выдают, Петя не выдержал, схватил ее в охапку, посадил на паровоз и увез. Дома собрались гости, жених ждет, а невесты нет, пропала. Наш дед Филя очень рассердился на свою сестру, ему было ужасно неловко перед брошенным женихом — бухгалтером, но что ему оставалось делать, только поминать ее матерным словом.

Так и осталось неизвестным, случайно ли это так получилось, что в день регистрации Петя оказался под рукой, или она все так ловко рассчитала. Между тем жизнь Маруси сложилась удачно, у них с Петей родилось четверо детей, войну он пережил, т.к. на фронт машинистов не брали, у них была бронь. Мы о ней долго ничего не знали, пока в 1973-74 году в Алма-Ату не приехал в командировку ее младший сын Володя, разыскал нас и был у нас в гостях. Все дети у Маруси получили образование, сам Володя был военный летчик, но из-за язвы желудка демобилизовался и стал инженером. Он и родители жили в Дивногорске, но потом у него родилась глухонемая девочка, и он с семьей переехал в Красноярск.

Весной 1937 года у Фили, нашего деда, закончилась «командировка», т. е. он мог уволиться с работы. Бабе Соне очень хотелось переехать в Ачинск, т. к. Петя окончил начальную школу, семилетки на станции не было, а учить ребенка в интернате бабе не хотелось. Она послала Филю увольняться, но начальник станции уговорил его остаться: «Гудковский, мы так хорошо вместе работаем, оставайся». Наверное, нашему деду самому не очень хотелось трогаться с обжитого места, он был всем доволен. А вскоре грянула беда — в первых числах мая поздним вечером, когда дети уже спали, за нашим дедом пришли, и увели его навсегда.

Утром дети проснулись, а папы нет. Кажется, вначале его отвезли в Ачинск, потом перевели в Красноярск, где и был суд. Деда взяли в летней спецовке, и, когда баба поехала к нему в тюрьму, в Ачинск, на свидание, она повезла ему теплую одежду и валенки, но он не взял, сказал: «Ты что, с ума сошла – разберутся и выпустят», так что баба привезла вещи обратно. Но, вероятно, у него уже возникли какие-то опасения насчет своего будущего, поэтому он очень просил жену: «Соня, обязательно дай Вале образование, мальчишки как-то устроятся, будут зарабатывать, а Валю надо выучить».

Сообщили в Алма-Ату родителям, дед приехал и забрал Петю, и с тех пор, т. е. с лета 1937 года, дети больше никогда вместе, одной семьей, не жили. Лето прошло в томительном ожидании, дети каждый день ходили на дорогу встречать папу, баба часто уезжала в надежде получить свидание, но со временем правила ужесточались — свиданий не давали, и передачи не принимали. У нашего деда была повышенная кислотность желудка, которую он гасил молоком, без молока он не мог. Даже когда корову перед отелом уже не доили, баба Соня всегда находила и покупала ему банку молока. А в тюрьме, без молока, он, вероятно, сильно страдал от изжоги.

Осенью в Красноярске был суд, баба сама уже не смогла туда поехать, не на кого было оставить детей. Но со станции на суде были люди, и потом они рассказывали, что Гудковский держался смело, его обвиняли в троцкизме, а он отрицал, говорил, что Троцкого не знает, не выпивал с ним. После приговора, стандартного — 10 лет лагерей, бабе дали свидание, но никакой передачи уже не взяли, наш дед говорил: «Соня, прости меня, что я тебя не послушался, не уволился», может быть, и пронесло бы.

**Запрос крайкома Сталину на утверждение «расстрельной тройки»**

Дед Яков тоже ездил в Красноярск, но к тюрьме близко не подошел, боялся, поторговал на базаре и уехал в Алма-Ату. На маленькой станции Чернореченск было две волны арестов, и взяли около ста человек, в том числе и начальника станции, молодого инженера из Москвы, а вернулось только двое, больные, без зубов, и в течение года умерли. На станцию прислали новых работников, и надо было освобождать казенную квартиру. Баба Соня все распродала, ликвидировала семейное хозяйство, и в самом конце октября они поехали в Алма-Ату.

Наш дед Филипп тогда еще был в тюрьме в Красноярске. В ноябре — декабре их, заключенных, повезли на северный Урал, а он был в летней спецовке и без валенок, простудился. То была первая волна, их привезли в лес на снег, они должны были сами строить себе бараки. Он успел написать только одно письмо с просьбой прислать сала и чеснока, баба мигом отправила ему посылку, но через какое-то время пришло письмо от его товарища по несчастью, сообщающее, что Филя умер, их вывели на работу, в лес, он сел под елку и отдал Богу душу. Позже вернулась посылка с пожелтевшим салом. Деда Филиппа забрали в мае 1937 года, а в апреле 1938 г. его уже не стало. Он не дожил до 34 лет, а баба осталась вдовой в 32 года, с тремя детьми на руках. Мама рассказывала, что, когда было получено письмо, баба Соня купила бутылку водки, выпила ее, но совсем не охмелела, а с каким-то чувством злобы говорила: «Завалился, а мне их троих (детей) — поднимай, как хочешь».

Когда баба Соня с тремя детьми в первый раз ехали в Алма-Ату, пересадка была в Новосибирске. Там как раз жил старший из сыновей дяди Филиппа, который бежал из ссылки, он был уже женат и имел ребенка. Когда-то Соня с Филей приютили его в Новокузнецке, помогли ему. А когда Соня попала в беду, его жена даже не пустила их переночевать, мол, они преступники, лагерники, и баба с детьми ночь просидела на вокзале. Сам кузен просил у бабы прощения, но с женой сладить не смог. Он потом погиб на фронте, а его дочка, когда выросла, подружилась с нашей тетей Шурой, женой Кости.

Мама рассказывала, что они приехали в первый раз в Алма-Ату в самом начале ноября, перед праздниками. Приехали одетыми по-зимнему, в валенках, а в Алма-Ате еще было тепло, все ходили без пальто. Нашей бабе Алма-Ата не понравилась, что именно — не известно, а обсудить и разложить по полочкам все особенности ее положения и выгоды проживания на юге, в столице республики никто не взял на себя такой труд. С другой стороны, видимо, все надеялись, что муж скоро вернется.

Недолго погостив в Алма-Ате, Соня с тремя детьми поехали в городок Гурьевск, Кемеровской области. Почему туда? А там обосновался ее младший брат Яков со своей семьей. Баба никогда не рассказывала, как это произошло, я беру на себя смелость реконструировать события. Наша баба Соня вышла замуж в 1924 году, в родительском доме, в Лягушах, еще оставались младший брат Яша и сестра Поля. Поля умерла, а Яша женился, наверное, в 1927-ом, на Татьяне, у них родился мальчик Петя. В крестьянских семьях было принято, что старшие сыновья женятся и живут отдельно, а самый младший сын после женитьбы живет с родителями и покоит их старость. Но потом он наследует дом и все хозяйство. Это и у казахов было принято. Так они и жили до раскулачивания. Старший сын Кузьма жил со своей семьей отдельно, а Яша жил с родителями.

У нас сохранилась плохонькая фотография прабабушки Авдотьи Михайловны, видимо, снятая летом 1930 года (была представлена в предыдущей части – «Живодеровы»). Но зимой 30-го года раскулачили только дедушку и бабушку, а куда делся Яша с семьей, его тоже должны были замести? Я думаю, что его предупредили, как и его старшую сестру Соню, какой-нибудь кум из сельсовета, и он со своей семьей сбежал и добежал до Гурьевска, где видимо были какие-то родственники его или жены. Там он и обосновался. А когда умер Кузьма, его отец Карп Григорьевич, живший в его семье в Лягушах, тоже переехал в Гурьевск. Поэтому, наша баба из Алма-Аты поехала в Гурьевск, к отцу и брату. После ликвидации хозяйства в Черной у нее были деньги, она купила домик и корову, видимо, рассчитывая дождаться там мужа. Костя вернулся в школу, а Валя пошла в первый класс на следующий год, т.е. в 1938 году.

В городке протекала речка Бачат, мама говорила Бачатый, вся детвора в ней летом купалась, и мама там научилась плавать. Весной 1938 года они получили известие о смерти отца, все их надежды и планы рухнули, и наша баба на 33-ем году жизни осталась вдовой с тремя детьми, без какого-либо источника дохода. До войны почти все замужние женщины были домохозяйки, ведь пищевой промышленности, в современном понимании, не существовало, вся еда мычала, хрюкала, кудахтала и росла в огороде, поэтому приготовить и накормить семью – была работа на полную ставку. И, как следствие, не было рабочих мест для женщин без образования. Ткачи, пекари, портные, секретари были мужчины. Работали только женщины, имеющие специальность – учительницы, медсестры, зубные врачи, конторщицы. А наша баба, уместно тут сказать, была неграмотная, читала по складам, ведь в их деревне даже для мальчиков не было школы. И таких неграмотных вдов 37-го года, срочно нуждавшихся в заработке, были миллионы.

Для нашей бабы в Гурьевске нашлась только одна работа – в Заготзерне, загружать товарные вагоны мешками с зерном. И наша баба там была не единственная, в основном, там работали женщины. Соня была очень сильная и здоровая, но даже ее надолго не хватило, осенью пошли дожди, и, промокнув на работе, она сильно простудилась и всю зиму болела, да так сильно, что ее отец и брат, испугавшись, что трое детей останутся сиротами, стали уговаривать ее ехать в Алма-Ату. Антибиотиков еще не было, лечились домашними средствами, наша баба к весне поправилась, но у нее остался хронический бронхит, и она уже никогда не могла пить холодное – у нее перехватывало дыхание.

Несколько слов об оставшихся в Гурьевске родственниках. Младший сын, Живодеров Яков Карпович, в 1941 году был призван на фронт и вскоре погиб, кажется, под Москвой. Его отец, Карп Григорьевич, мой прадед, потеряв всех своих сыновей, до своей кончины в 1943 году, жил в семье своей снохи Татьяны, помогая ей растить двоих мальчиков – Петю и Васю. Летом 1939 года Костя и Валя закончили учебу в Гурьевске, наша баба продала домик, корову и во второй раз семья поехала в Алма-Ату. Как известно, два раза переехать – это что один раз погореть, и во второй приезд уже не было никакой возможности купить сносное жилье. Мама рассказывала, что они покупали какую-то нору в горе, с земляной же крышей, которая быстро обвалилась, они ее бросили и стали скитаться по квартирам.

Когда они приехали, мой прадед Яков сказал своей снохе: «Тебе с такой оравой (кучей) детей – только в колхоз», т.е. дал понять, что помогать не намерен. Уже всем было известно, что колхоз – это почище египетского рабства, записываться туда – безумие, и Соня начала поиски работы. Работы было мало, соискательниц, неграмотных баб, было много и единственное, что нашлось – уборщицей в школе. Зарплата грошовая, хватало только на хлеб, а главное, директор школы оказался сволочь – требовал, чтобы Соня, кроме своих основных обязанностей, стирала белье на всю его семью, а летом белила классы, деньги же, выделяемые на ремонт, он клал себе в карман.

Соня продолжала поиски работы, и ей повезло, она устроилась на пекарню, кажется, вначале тоже уборщицей, но очень быстро ее перевели на производство, тестомесом. Процесс выпекания хлеба ей был знаком с детства. Тогда еще действовали дореволюционные технологии и рецептуры, тесто на хлеб месили вручную, это была работа для мужчин, но наша баба была очень сильная и справлялась наравне с мужиками (кажется, после войны перешли на наливной хлеб, т.е. из жидкого теста). Пекарня была филиалом центрального гастронома в Алма-Ате, до войны там, кроме хлеба, выпекали пирожные, торты, булочки, у них был кондитерский цех. И эта деятельность была известна Соне досконально, она с детства умела заводить сдобное тесто на дрожжах для куличей, пирогов и прочих лакомств.

Баба рассказывала, что когда месили тесто, то руки были в тесте по плечи, и тестомесы, разгоряченные, выскакивали на улицу остудиться. Потом, в старости, у нее очень болели плечевые суставы, как она говорила, крыльца, и мама часто растирала ей плечи с мазью. Пекарня находилась в центре города, где-то на уровне парка и кафедрального собора, а жили они до войны и во время войны за нефтебазой, т.е. довольно далеко. Общественного транспорта тогда не было, и люди везде ходили пешком. Наша баба Соня, чтобы сократить дорогу, ходила на работу через рощу Баума. Она с детьми поселились за нефтебазой, потому что дед с бабкой жили там, у них был собственный домик, корова, огород. Петя жил с ними с лета 1937 года, старики его обожали, баловали и работой не отягощали. Дед был занят, видимо, торговлей, где-то доставал подешевле, продавал подороже, в результате, у него всегда были деньги, они хорошо питались, даже во время войны ели мясо, и Петя жил у них барчуком.

В 1939 году они и Колю взяли к себе, но уже на положении работника. Во-первых, Пете, наверное, было скучно одному, а с Колей они всегда были дружны, во-вторых, Коле уже было 8 лет, он вполне мог помогать по дому – поливать огород, пасти корову и пр., так что Коля жил у стариков, они его кормили, но не одевали. Я видела Колю (моего дядю) на школьной фотографии, он был обут в галоши на босу ногу. Костя, бывало, живал у стариков, но характер имел независимый, и они часто ссорились, тогда он возвращался к матери. Валя иногда приходила к деду и бабушке в гости, но всегда эти визиты кончались ссорой, ибо бабка начинала поносить свою сноху, а Валя горой вставала на защиту мамы. Бабка говорила: «Такая же сучонка, как и мать». Чем Валя становилась старше, тем реже она бывала у дедов.

Соня с Валей скитались по квартирам, иногда это была отдельная комната, иногда только кровать в одной комнате с хозяевами. Когда Костя приходил домой, они, втроем спали на одной кровати, Костя спал в ногах. Дожились до того, что у них своего чайника не было. Начало войны почти ничего не изменило в их жизни, они и до войны мало что могли купить, у них даже мыла не было в запасе. Мама рассказывала, что, когда началась война, люди, у кого были деньги, сразу бросились в магазины – покупать чай, сахар, мыло, соль, иголки, нитки… – сметалось все, что было в свободной продаже, а у нашей бабы денег было ровно до зарплаты, ни копейкой больше.

Во время войны варили щелок, им и мылись, да один раз маме в школе дали талончик в баню, она ходила вместе с подружкой, им в бане, на талончики дали по маленькому кусочку мыла, они накупались, а потом вычесывали головы и били вшей, вначале их считали, но потом сбились со счета, у мамы было больше 70-ти, а у подружки вообще сыпались дождем.

У них не было никаких часов, и чтобы Валя не опаздывала в школу, мать научила ее определять время по Кичигам, так они называли какое-то созвездие, которое утром должно было стоять определенным образом. Однажды, вспоминала моя мама – Валя, она проснулась, ей показалось, что уже утро, она вышла посмотреть на Кичиги, вроде, они уже повернулись, она быстро оделась и побрела в школу. В школе сторожиха ее пустила, но было только 4 часа утра, Валя пошла в свой класс и уснула на столе, а когда пришли дети, и она проснулась, то увидела, что надела платье наизнанку.

На одной из квартир они жили отдельно, и у них была печка-буржуйка, но дров не было, их давали только по талонам. Валя, после возвращения из школы, шла собирать курай – высохшую траву, набирала такую вязанку, что еле несла на спине, аж ноги тряслись, но трава эта прогорала мгновенно, едва нагревая помещение. Иногда Костя приносил что-то, например, дверь от уборной, или выламывал кусок забора, тогда можно было что-то приготовить и нагреть воды. Валя жарила лук на постном масле, потом добавляла пайку хлеба и заливала водичкой, получался супчик.

Как только началась война, тут же ввели карточки на хлеб, и чтобы их отоварить, приходилось стоять в очередях по многу часов. В очередях моя мама — Валя читала, научилась вязать крючком, слушала всякие разговоры, – в Алма-Ате было много эвакуированных, их рассказы в очередях расширяли ее детский кругозор. Одежды и обуви не было совсем, носили довоенное, но дети росли, и одеть их была проблема. Мама рассказывала, как она сама сообразила сшить себе трусы из старых бабиных, так их повернув, что поношенная часть ушла в отрез. Баба умилилась, сказала: «Молодец, пошла в тетку Александру, – будет шить», так и оказалось. В какую-то зиму Валя осталась совсем без чулок, из старой кофты ей соорудили штанишки, но чтобы они закрывали щиколотки на улице, приходилось их спускать гораздо ниже пояса. Для теплой погоды мама сама шила себе матерчатые тапочки, до школы шла босиком, а в школе их надевала. Зимой носили пайпаки – это такие короткие сапожки, сшитые из старья, например, из старых драповых пальто, их носили с галошами. Даже в моем детстве пайпаки еще производили, но уже в качестве домашней обуви.

В 1943 году Пете уже было 18 лет, он, видимо, уже прошел курс молодого бойца, и его отправили на Дальний Восток, там опасались военных действий со стороны Японии. Слава Богу, войны там не случилось, но солдаты жутко голодали. Наш Петя как-то выучился чинить швейные машинки, чинил их офицерским женам и за это получал хлеб.

Баба Соня много работала, часто оставалась на вторую смену, особенно когда это были вторая и третья смены. Во-первых, ради заработка, во-вторых, на работе она была сыта – рабочие на пекарне готовили себе лапшу и варили ее с луком и растительным маслом, а ее порция хлеба доставалась Вале. Валя, иногда, не часто, ходила к маме на работу, и ее тоже угощали этой лапшой, а она мечтала: «Когда кончится война, каждый день буду есть такую лапшу».

Возвращаться после второй смены домой было опасно, во время войны развелось много хулиганья, однажды на Соню напали в роще Баума, но рассмотрев, что она уже не молоденькая, отпустили. Соня понимала, как важна для нее эта работа и поэтому ни крошки с работы не выносила. Директор пекарни, литовец, по фамилии Шукис, был сволочь, мог уволить за вынесенный маленький кусочек хлеба, хотя сам так воровал, что за время войны построил себе дом. Домовладельцы, узнав, что Соня работает на пекарне, пускали ее на квартиру, но обнаружив, что она ничего не приносит, прогоняли. Во время войны кусок хлеба много значил. Люди ужасно голодали, мама рассказывала про одну соседку, Физу (Анфису), она была одна с двумя дочками и работала уборщицей, ее дети были моложе Вали. Эти маленькие девочки от недоедания отекали, когда они выросли и вышли замуж, не могли выносить беременность.

Осенью 1942 года Вале уже исполнилось 13 лет, и в школе всем ученикам сказали принести метрики, чтобы из школы перевести детей в ФЗУ (фабрично-заводское училище), обучить их и поставить работать к станкам, – все для фронта, все для победы. Маленькие, голодные дети быстро уставали, и среди них был высокий травматизм, даже гибель. Но мать этого не допустила – сожгла метрику в печке. Тогда Валю послали на медкомиссию, установить возраст. Там врачи, добрые женщины, посовещавшись, убавили ей год, – она была такая маленькая, такая худенькая, хотя и не скрывала, что ей уже 13 лет. Вале выдали метрику с 1930 годом рождения. А через год, в 1943 году, положение на фронте выправилось, и детей уже не забирали работать на заводах.

Осенью 1942 года Костя пошел в 7-ой класс, но проучившись 2-3 месяца, забросил учебу. Он был способный парень, всегда получал хорошие отметки, а когда перестал появляться в школе, учительница приходила к ним домой и просила уговорить его вернуться к учебе. Костя где-то болтался, бывало, даже домой не приходил, какая тут школа… Однажды мать, где-то его отловив, сказала: «Не хочешь учиться, иди работай» , он согласился, и она устроила его к себе в пекарню учеником. И тут у Кости открылись глаза – он увидел, как на работе уважают и ценят его мать, как она много работает, и он понял, что бабкины речи о ней – гнусная ложь и навет, и совершенно перестал к старикам ходить. Костя проработал в пекарне почти год, до лета 1943 года, когда его призвали в армию.

Отправке на фронт предшествовал курс молодого бойца, слава Богу, что этот курс был в Алма-Ате. Начальство воровало продукты, новобранцев едва кормили, иногородние солдаты голодали, слабели, мочились под себя ночью, несколько юношей повесились. Мать или Валя приходили к Косте 2-3 раза в неделю, приносили ему банку мамалыги или простокваши и хлеба. Пока он все не съедал, не мог говорить. Хлеб ему собирали, а еще что-то покупали на базаре. Курс молодого бойца продолжался 6 месяцев, в декабре 1943 года Косте исполнилось 18 лет, и с 1944 года он уже был на фронте. Мама рассказывала, что когда провожали новобранцев по Капальскому тракту, на фронт шли одни старики и мальчишки, а молодые, здоровые мужчины, «вербы», как говорила мама, ушли в начале войны и не вернулись.

В Алма-Ате было много госпиталей для раненых, я слышала две истории с бабиными подругами. В горах, в ущелье Медео до войны был дом отдыха, а во время войны там было что-то вроде реабилитационного центра, где восстанавливались раненые. У бабы была подруга, забыла имя, которая там работала поварихой на кухне, у нее был роман с раненым, по фамилии Гусаров, имя не помню, у них родилась девочка. Он на Медео пробыл месяцев десять, потом вернулся на фронт. Гусаров был из России, кажется, из Смоленска, видимо, его семья погибла в оккупации, он обещал вернуться в Алма-Ату, если останется жив. Валя ходила туда в гости, и Гусаров, добрый человек, всегда давал ей с собой какую-нибудь еду. Дочка его выросла красивой, похожей на отца, получила образование.

Еще у нашей бабы была подруга Нюся, портниха, я ее знала, а у нее была младшая сестра Маруся, некрасивая особа, которая во время войны работала в госпитале санитаркой. В госпитале был один раненый, совсем молодой парень из Ленинграда, оставшийся без обеих ног и уже знавший, что вся его семья погибла в блокаду. Его должны были выписать, т.е. выставить на улицу, а как он мог бы устроиться в незнакомом городе без ног – это никого не волновало. Я из своего детства помнила на рынках и улицах безногих мужчин на тележках, просивших подаяния, это были инвалиды войны. Марусе он понравился, и она предложила ему жить с ней, т.е. сделала ему предложение, и он его принял. У них родилось двое детей, сын и дочь, дети выросли красивые, умные, ленинградский муж выучился чинить часы, чем и зарабатывал, Маруся всю жизнь много работала, тянула семью и умерла раньше своей старшей сестры.

Валя закончила 7 классов в 1945 году и поступила в педучилище, там обучение было бесплатное, а в школе за обучение в старших классах надо было платить. В этом же году моя баба Соня и мама Валя получили квартиру, это было такое счастье – наконец-то обрести свой угол, причем в центре города, угол ул. Кирова и Мира. Мама рассказывала, что до революции это была усадьба кузнеца – на горке стоял большой рубленый дом, а вдоль улиц, углом, были стойла, в которых кузнец подковывал лошадей. После революции дом поделили на квартиры, и там жило начальство, а в стойлах сделали квартирки попроще. Вот такую квартиру – комната и кухня, получили Соня с дочерью, моей мамой.

Старшие сыновья еще были в армии, после победы их обоих не демобилизовали, а Коля жил со стариками. В квартире было электричество и радио. Мама рассказывала, что радио они не выключали – не могли наслушаться. Вода и удобства были на улице, мылись в бане, готовили на примусе. Бабе было рукой подать до работы. Какое-то время в квартире оставалась предыдущая жилица, кажется, ее звали Лида, молодая эвакуированная женщина, видимо, ждала разрешения вернуться, тогда все было по команде. Она была образованная, Вале рассказывала много реальных историй или пересказывала то, что сама читала, в общем, пробудила у нашей мамы интерес к чтению. Лида была в интересном положении, и, когда вечером лежала, Валя на коленках стояла у ее кровати и не могла наслушаться ее рассказов, мать ее даже немного ревновала. Когда Лида уехала, она оставила им свою кровать, и эта кровать потом еще долго просуществовала в семье Кости.

В Алма-Ате было много эвакуированных, когда они возвращались, какой-то скарб продавали. Так Соня и Валя купили швейную машину американской фирмы “White”, она у нас продержалась до отъезда в Израиль. Мама рассказывала, что это было самое счастливое время в их жизни. Война закончилась, противного Шукиса переместили на другую работу, директором пекарни стал фронтовик Швецов, Соню повысили до бригадира, сотрудникам регулярно выдавали пайки – сахар, масло, белую муку, яйца. Мама говорила, что за войну она так соскучилась по сладкому, что брала батон, выковыривала мякиш, засыпала туда сахар, кропила водичкой и могла съесть довольно много. Еще мама рассказывала, что, когда закончилась война, и ей уже было 16 лет, она была плоская, худая и совершенно не развитая, у нее даже не было менструаций, видимо у организма не хватало ресурсов.

Через дорогу, совсем рядом с ними, был магазин тканей, иногда там что-нибудь выбрасывали, и у них, живших по соседству, было больше шансов такое купить. Валя обшивала себя и мать, брату Коле шила брюки и рубашки. Они часто ходили в кино, тогда показывали много трофейных фильмов. Дед с бабкой, увидев, что их сноха сделала карьеру – стала бригадиром, передовиком производства, проживает в центре города, поменяли свое к ней отношение и еженедельно стали приходить с визитами. И Соня относилась к ним уважительно, называла их «тятя и мама».

Дед тоже решил переехать поближе к центру. После войны, отводили участки для индивидуального строительства, это называлось «взять план». Дед взял такой «план» за зоопарком, по улице Многоводной. Участок был большой, там позже легко разместилось два дома. Мама рассказывала, что дед планировал построить хороший, добротный дом, но не успел, т.к. в конце 1947 года, в декабре, была произведена денежная реформа, и она носила конфискационный характер. Он деньги хранил дома, на чердаке, их там погрызли мыши, а денег было так много, что он их перебирал целый день, матеря «товарищей». После войны и реформы дед уже не мог так зарабатывать, ему было под 70 лет, поэтому домик построил из самых дешевых материалов, но в алма-атинском мягком климате и в нем можно было жить. Дед до конца жизни со дня на день ждал конца советской власти и мечтал, что когда Петя придет из армии, они откроют собственную баню – Петя в армии освоил слесарное дело, он проведет водопровод, сварит все трубы, а он, дед, будет продавать билеты.

Валя в 1949 году закончила педучилище и поступила в институт иностранных языков, на английский факультет. После войны молодых солдат не демобилизовывали, они еще должны были служить срочную службу, даже те, кто принимали участие в военных действиях. Костя служил в Крыму, а Петя – на Дальнем востоке. У Пети была заочная подруга – по переписке – Полина. После войны женихи были в большом дефиците, поэтому некоторые дальновидные девушки посылали письма в военные части, их раздавали солдатам, и возникала переписка, иногда она кончалась браком, как оказалось и в случае Петра и Полины. Полина, женщина прагматичная, быстро оценила достоинства свекрови, что она имеет от работы дефицитные продукты, и молодожены стали регулярно по выходным навещать мать и сестру и всегда получали то сахар, то сливочное масло, то муку. Соня была счастлива, что сын приходит и что отношения восстановились, а Полина заказывала, то, чего у нее не было. Но эти визиты закончились сразу, как только Соня оставила работу, чтобы нянчиться с Ольгой, первой своей внучкой, дочкой Кости.

Костя попал на фронт в начале 1944 года, на войне он пробыл больше года и уцелел, недаром родился в рубашке. Однажды он стал рассказывать о войне, когда мы ходили на кладбище, на бабы Сонину могилу. Передаю то, что запомнила из его рассказов, жаль, что не записала сразу. Костя говорил, что на передовой было безумно страшно – грохот стрельбы, вой мин, хотелось только одного – вжаться в землю, но надо было вставать и бежать в атаку. Костя быстро понял, что после команды: «В атаку – вперед!» надо тут же встать и бежать вперед, к предварительно выбранной кочке, бревну, за которым можно спрятаться. В бегущего человека трудно попасть, да немцы и не пытались. А когда из окопа поднимается группа солдат, ведь, в конце-концов, всем приходилось идти в атаку, не то расстреляют, то такую группу немцы накрывали из миномета, и даже если мина падала на расстоянии нескольких метров, многие гибли от осколков. А за кочкой можно было или лежать, пока не поступало следующей команды, или потихоньку возвращаться в окоп. Таким образом мужество вознаграждалось.

Еще Костя рассказывал, что, пока не начала поступать американская помощь по Ленд-лизу, было голодно, иногда полевая кухня не приезжала по два дня, солдаты ели только сухари. Солдат продолжали вооружать трехлинейными винтовками, которыми воевали еще в Первую Мировую войну, автоматом можно было разжиться только у немцев. Но в 1944 году уже наступали на всех фронтах, и у Кости появился автомат.

Однажды набирали добровольцев на вахту в дзот (дерево–земляная огневая точка, вооруженная пулеметом), ее строили солдаты из подручных материалов – бревен, досок и земляной насыпки. У Кости в отделении был приятель, еврей из Одессы, уже взрослый дядька, он Костю жалел и говорил ему: «Костя, никогда не ходи в дзот, немцы их обнаруживают и расстреливают из миномета, оттуда никто не возвращается». Как–то командир спрашивает: «Есть добровольцы в дзот?» – никто не хочет, тогда он сам назначил. Костя в число назначенных не попал, но когда они пошли, что-то его толкнуло и он сам пошел с ними. Группа пришла в дзот, просидели там целый день, все было тихо, а когда за ними пришли и они вернулись в свое расположение, то узнали, что именно на этом месте был сильнейший обстрел и многие погибли, его одесский приятель лежал на носилках, весь израненный, и еле проговорил, что был шквальный огонь.

Но один раз Костю все-таки задело, рядом упал снаряд, и разлетевшийся грунт, песок и окалина поранили ему все лицо, превратив в кровавое месиво. Его вели под руки в медсанбат, и он слышал, как другие бойцы сочувствовали: «Эх, как мужика уделало». Костю хотели отправить в госпиталь, но он сказал, что останется в медсанбате. Он уже чувствовал, что лицевые кости целы, глаза не пострадали, и он слышит. Ему промыли лицо, может быть пару дней он лежал, перевязанный, а потом дней 20 находился при медсанбате, помогал санитаркам, пока не приехало начальство и не направило его снова на фронт. Три недели такой жизни на фронте – это подарок. А попади он в госпиталь, его бы уже через 3 – 4 дня направили на переформирование, и попал бы туда, где шли тяжелые бои.

Со временем наступление Красной Армии усиливалось, немцы оставляли свои позиции, и Костя побывал в немецких окопах. Его очень удивило, что окопы были обшиты тесом, и на земле был настил из досок, чтобы в дождь у солдат не намокали ноги. Блиндажи, т.е. крыша над головой, были для всего состава, а не только для офицеров, как в Красной армии. Я не помню, были ли у немцев там кровати, а печки были. Советские же солдаты жили в окопах, под открытым небом, невзирая на погоду – и в мороз, и в дождь. Попадая в немецкие окопы, солдаты занимались шмоном – снимали с убитых часы, шарили в карманах, забирая все, что понравится. Со временем группа солдат, в которой Костя находился, обзавелась бричкой с лошадью, они передвигались с комфортом и могли загрузить более крупные вещи. Но завистники донесли на них начальству, и бричку конфисковали.

Наконец, они вошли в Прибалтику, кажется, в Литву, и увидели, как живут люди не под Советской властью. Сельское население обитало на хуторах, то есть каждая семья отдельно, на своей земле. Костю поразило, что в коровниках был водопровод. Если их встречали гостеприимно, приглашали в дом и кормили, то солдаты хозяевам обещали: «Не бойтесь, у вас колхоза не будет», а если не пускали в дом и не давали еды, то солдаты, на звуки канонады, говорили: «Слышите? Это колхоз к вам едет».

В первых числах мая Костя и его подразделение вышли к Балтийскому морю, и война для них на этом закончилась. Пожилых солдат, а к концу войны, у них было много пожилых молдаван, начали демобилизовывать, причем из конфискованного у местных жителей барахла, собирали им хорошие подарки – одежду, часы, ковры и прочее. Молодых же солдат без всяких подарков отправили продолжать служить, теперь уже срочную службу, кажется, 4 года. Нашего Костю направили в Крым, в Евпаторию, там было неплохо, много вина, девушки, но получение образования откладывалось.

В Крым до войны народ ездил отдохнуть и развлечься, закрутить курортный роман, но после войны, женщины и девушки ездили на юг толпами, в надежде выйти замуж или хотя бы провести время с мужчиной. Так что солдаты были нарасхват. Костя рассказывал, что одна молодая, интересная женщина, инженер из Ленинграда с квартирой, очень уговаривала его пожениться, но Костя проявил твердость и не согласился, хотя соблазн был велик. Костя рассказывал, что рассудил так: «Я даже 7 классов не закончил, т.е. не имею среднего образования, а женившись, стану главой семьи и должен буду идти работать, и моя работа будет «набирай больше, бросай дальше», а он знал, что способен на интеллектуальный труд. Значит, после армии надо ехать домой, и, имея поддержку матери, получить какую-нибудь специальность. У Кости романов было много, но после демобилизации, он вернулся домой, к маме, в Алма-Ату. Из Крыма он вывез убеждение, что женщины по своей природе порочны, падки на измену и бегут за любыми штанами. Поэтому он решил выбрать в жены такую девушку, которая стопроцентно не будет ему изменять.

Демобилизовался Костя, видимо, в 1949 году. Вернувшись домой, первым делом пошел в свою школу и выправил свидетельство о 7-летнем образовании, и, хотя он почти не учился в седьмом классе, ему пошли навстречу. Косте хотелось приобрести специальность, связанную с железной дорогой, но мать его отговорила, сказав: «Ты, что, с ума сошел? Там же сажают». Вдовы репрессированных, каждая, держала свою беду при себе, думая, что только ее постигло такое бедствие, все скрывала и стыдилась. Только когда «Отца народов» разоблачили, все узнали о реальных масштабах репрессий, что сажали и железнодорожников, и академиков, и военных, и даже актеров театра и кино. Но тогда Сталин был еще жив, Костя послушался мать и поступил на курсы геодезистов.

На курсах учились ребята после десятилетки, там была тригонометрия, но Костя все преодолел и закончил курсы одним из лучших. После занятий он не шел домой, а ходил кругами вокруг дома и в голове разбирался с новым материалом, и, пока не наступала полная ясность, не шел домой. После курсов он устроился на работу на предприятие №6, это предприятие было московского подчинения и занималось геодезическими замерами и картографией больших районов. Костя много лет ездил в Восточный Казахстан и Алтайский край, на Саяны. Экспедиции были летом, а зимой уточняли и составляли новые карты. В группе обычно были 3-4 человека, жили в палатках, у них было оружие, бывало, что заваливали медведя. Работа на природе Косте очень нравилась.

На работе Костя познакомился с Александрой Ивановной Туля (Шурой), родом из Оренбургской области, она окончила геодезический техникум и по направлению работала в Алма-Ате, кажется, вначале была его начальником. Костя решил, что она ему подходит, и они начали совместную жизнь в общей однокомнатной квартире вместе с матерью и сестрой. В комнате обосновались молодые, Валя уступила им свою кровать, а сами с матерью теснились на кухне, спали на одной кровати. Но тогда это была норма, все так жили. В декабре 1952 года у молодых родилась Ольга. Валя заканчивала учебу и собиралась ехать по направлению. Наверное, летом 1953 года баба Соня оставила работу, чтобы сидеть с Ольгой.

**Баба Соня с внучкой Ольгой и снохой Шурой**

Тогда еще не существовало пенсионного обеспечения, т.е. граждане работали до смерти. Если работа была тяжелая и малооплачиваемая, многие женщины охотно отвлекались на внуков, чтобы немного отдохнуть от изнуряющего физического труда.

Коля закончил 10 классов и поступал в Зооветеринарный институт в Алма-Ате, сдал все экзамены, но не набрал проходного балла. С его оценками ему предложили поступить в Зоовет в г. Троицке. Его собирали всей семьей, Валя продала все свои платья, чтобы его снарядить. Коля поехал, но, видимо, без должного прилежания отнесся к своим студенческим обязанностям, поэтому, не сдав первую сессию, загремел в армию.

Летом 1953 года Валя закончила институт и по направлению поехала работать в Северно-Казахстанскую область, Коля еще был в армии, дед с бабкой старились на Многоводной. Петя с Полиной и родившейся у них дочкой Верой прекратили свои к ним визиты, продолжая строительство своего дома.

Коля демобилизовался в 1954-м или в начале 1955 года. По дороге в Алма-Ату заехал к сестре Вале и познакомился со своим зятем Сашей, Валя уже была замужем. Саша, мой папа, уговаривал Колю закончить хотя бы техникум и обещал материальную поддержку. Его мать – Соня не могла ему помочь, так как уже не работала, нянчила Костину Ольгу, поэтому Костя обязался помогать Коле, ежемесячно высылая 15 рублей. После армии Коля повзрослел, серьезно отнесся к учебе и успешно закончил Зоотехнический техникум. После учебы его направили на работу в село Ай-Дарлы, где он познакомился с Ниной, своей будущей женой. Я помню, как мы, две семьи – Кости и Вали, провожали бабу Соню в Ай-Дарлы, она ехала помогать Коле нянчиться с его дочкой Наташей, я тогда еще была в детском саду, а Оля уже училась в школе, наверное, это был 1961 год.