(Из цикла «История моей семьи» #3)

Вера Рейнгольд

Светлой памяти Суламифи Исаевны Рейнгольд

Родственники со стороны моего отца всегда жили отдельно и довольно далеко от нас. Виделись мы редко, поэтому в основном сведения об их семьях я получила от мамы, в ее изложении, хотя кое-что слышала лично. По мере повествования буду указывать источник.

Мой легендарный дедушка Исаак Исаевич Рейнгольд родился в 1897 году на хуторе, недалеко от местечка Грозово, Слуцкого уезда Минской губернии. Его родителями были Исай (Шая) Яковлевич Рейнгольд и Гинда Соломоновна Найкруг, Исаак был их первенец.

Исай (мой прадед) был родом из Слуцка, его отец, по прозвищу Янкиф-Бэр (Яков Медведь) в первом браке овдовел, оставшись с тремя детьми — старшей дочкой, имя которой не сохранилось, и двумя сыновьями-погодками Исаем и Адольфом (Шая и Аба). Старшая дочка была красавица, вышла замуж и с семьей мужа примерно в 1905 году уехала в Америку. Вначале семьи переписывались, но потом связь оборвалась. Прапрадед Яков женился второй раз, в этом браке у него родился сын Пинхас, Пиня, по возрасту он был ближе к своим племянникам. Чем Яков зарабатывал на жизнь, неизвестно, известно лишь, что все три сына его были высокие, красивые парни.

Адольф (Аба) был театральный человек, антрепренёр, и стал отцом четверых детей – Самуила, Лены, Мирьям и Нехамы. Кажется, они все пережили войну, и репрессии их не коснулись. Самуил женился на русской и взял ее фамилию Любимов, жил в Минске, я видела его фотографию – породистый мужчина, напоминающий Соломона Рейнгольда, о котором расскажу дальше.

Пинхас Рейнгольд подрос, приехал в Москву, сменил имя на Павел, стал меньшевиком, женился на дворянке Хрущевой, у них родилась дочка. Он был красавцем, блондин с голубыми глазами, и, пока был не женат, охотно выходил в свет со своей племянницей Суламифью, дочерью Исая, они были почти одного возраста. Кажется, по образованию он был инженер – химик. В 1937 году он бесследно исчез, пропал, и уже все боялись наводить справки. Его жена позвонила Суламифи и сказала: «Я вас всех люблю, но мы с вами никогда больше не увидимся». Она вместе с дочкой покинула квартиру и исчезла в неизвестном направлении, не взяв с собой ничего. Но после войны ее якобы видели в Риге в качестве жены какого-то крупного офицера.

Наш прадед Исай был атеист и не ходил в синагогу, у родственников его жены даже было подозрение: не крещеный ли он… Позже, уже будучи дедом внука Игоря, он говорил ему: «Игорь, запомни, Бога нет».

Видимо, в 1896 году Исай женился на Гинде Найкруг, одной из дочерей в большой богатой еврейской семье. Первое время они жили на хуторе, недалеко от Грозово у Соломона Найкруга, его тестя, там было большое молочное хозяйство, молока было так много, что, якобы их первенца Исаака, моего деда, родившегося в 1897 г., купали в молоке.

Сам Соломон Найкруг жил в местечке (фольварк) Грозово, держал там корчму в аренду. Имя его жены не сохранилось, а список детей, со слов Суламифи Рейнгольд, его внучки, (она же Шуля) у меня имеется:

1. Старший сын Мордехай, занимался торговлей лесом, был богат, имел дома в Барановичах и Варшаве, мне известно о его четверых детях, в 1917 году уехал в Польшу.
2. Геня, по мужу Сигалович, у нее было 7 детей, одного из них, Якова Сигаловича я видела в Москве. Ее муж с одним из сыновей уезжал в Америку, вернулся ли – не известно. Вся семья жила в деревне под Слуцком, у них был (возможно, на паях) лесопильный завод.
3. Моисей, по определению тети Муси, купчик, тоже жил в Грозово и держал мельницу. О его семье я знаю больше, т.к. познакомилась с его детьми в Израиле.
4. Гинда, наша прабабушка, я ее видела старушкой во Фрунзе. В молодости она была стройная, высокая, с прекрасной фигурой, любила красиво одеваться, вышла замуж в 21 – 22 года
5. Аарон – барин, по определению Шули, его жена – Люта, их единственная дочь Нюра была довольно легкомысленной особой (по мнению родни) и танцевала на сцене модные танцы.
6. Беля, по мужу Миркина, у них было 3 дочери — Шулама, Дворка и Хася, ее муж, первым уехал в Америку и потом забрал их всех.
7. Исаак, был женат на русской – Павловой Евгении Георгиевне, ее семья владела торговлей готовым платьем. Он был ремонтером (закупщиком лошадей) в армии, уехал с женой в Польшу, потом обосновался в Австрии, в Вене. Подробности о нем я узнала в Израиле.
8. Калман, небольшого роста, вероятно, получил техническое образование, т.к. работал в Донбассе на шахтах, ухаживал за русскими женщинами и, по слухам, «дарил им пианино».
9. Мирра, по мужу Курдина, ее муж Моисей, похоже, владел аптекой, после революции работал провизором. Когда я, уже взрослая, приезжала в Москву, она была еще жива, но мы с ней не встречались.

До революции евреев не брали на госслужбу. Кроме этого существовала черта оседлости, поэтому еврей, чтобы содержать семью, был вынужден заниматься каким-то бизнесом – держать лавочку, оказывать услуги и пр. Но мой прадед Исай Рейнгольд был совершенно лишен коммерческих способностей, он пытался развить какое-то дело, но у него не получалось. Прабабушке Гинде Соломоновне родители Найкруги дважды выделяли приданое, чтобы помочь ему, но, увы, все шло прахом (еврею-атеисту, богоборцу Исайе, Бог не помогал?).

У них никогда не было своего дома, жилье снимали. Однажды даже прабабушка Гинда взялась за дело — открыла прачечную, т.е. наняла прачек и брала белье в стирку, но потом бросила это дело, видимо, с рождением очередного ребенка. Они очень надеялись на наследство отца, Соломона Найкруга, мечтали открыть табачный магазин.

Соломон, по моим подсчетам, в 1904 году, посетил Палестину, побывал на Святой земле, где заразился лихорадкой от которой вскоре скончался, а «братцы так ловко разделили наследство, что сестрам ничего не досталось» — по словам Суламифи Рейнгольд (Шули). Брат нашего деда, тоже Соломон, родился в конце декабря 1904 года, значит, их дедушка, Найкруг уже был покойный, так как в еврейских семьях принято давать имя детям в честь умерших родственников.

Исай и Гинда, жили скудновато. Их сын, мой дед Исаак, единственный из всей семьи, какое-то время учился в хедере — на обычную школу не было денег. Он немного знал иврит и однажды, уже будучи взрослым, желая развеселить свою мать, запел песню на иврите, но она сказала: «Что ты, Исаак, это поминальная молитва». Бывало такое, что Исаака отдавали в семью Хайкиных, их друзей, чтобы сократить расходы. Его охотно брали, так как он прекрасно учился и служил примером для подражания их детям.

В конце концов, отец, Исай Рейнгольд, смирился с неудачами в качестве предпринимателя и устроился работать за жалованье — сортировщиком пиломатериалов на лесопильню, чем и содержал семью. Иногда он подрабатывал, ведя бухгалтерию для какой-то лавки, кажется овощной. Тетя Муся рассказывала, что у них в прихожей стоял большой деревянный ларь, полный всяких фруктов – яблок, груш, слив, винограда, и дети, играя во дворе, подходили и брали, что хотели. Вероятно, лавочники ему платили натурой.

Исай Яковлевич Рейнгольд, мой прадед

Время шло, семья росла, второй (после моего деда Исаака) была дочь Нехама, 1900 г. рождения, потом Суламифь (Шуля), 1902 г , Соломон, 1904 г, Хася, примерно 1906 г и наконец, с большим отрывом, в 1914 г. родилась Дина. Итого у моего прадеда Исайи Рейнгольда родилось 6 детей.

Общались с родственниками со стороны Найкругов, собирались на свадьбы; когда выходила замуж самая младшая сестра Найкруг, Мирра, племянницы Шуля и Хася были в одинаковых розовых шерстяных платьях и услышали много комплиментов от дяди Калмана.

Исаак, мой дед, всегда учился блестяще и был гордостью семьи. Когда он подрос, давал уроки другим детям и немного помогал семье. В 1915 году он окончил реальное училище с золотой медалью в Минске, видимо, в это время вся семья жила там. Во время Первой мировой войны, когда немцы брали Минск, они уезжали в Смоленск.

Брат и сестра – Суламифь (Шуля) и Соломон Рейнгольд

Мой папа, Александр Рейнгольд, говорил, что его отец Исаак поступил в Психиатрический институт в Петербурге, чтобы избежать отправки на «империалистическую бойню», как тогда говорили, где проучился почти 2 года. За время учебы он сблизился с социал-демократическим движением и после Февральской революции, в марте 1917 года, стал членом РКП(б). Дата вступления в партию тогда много значила, те, кто вступили до 25 октября 1917 года, считались бескорыстными борцами за правое дело, а те, кто присоединились после победы революции, подозревались в корыстном интересе.

Летом 1917 года Исаак Рейнгольд уже был в Минске, вероятно, его туда направили. Он становится членом Временного Минского Комитета большевиков. 25 октября 1917 года большевики взяли власть в Минске и организовали Западную Область, в то время оккупированную немцами. Через месяц, т.е. в конце ноября, видимо, с согласия немцев, они распространили свой суверенитет на всю область и наш дед, которому едва исполнилось 20 лет, стал комиссаром финансов в правительстве Западной области. В это время он познакомился с Ричардом Пикелем, с которым был дружен всю жизнь.

Наш дед – участник гражданской войны, в 1919 г. он находился на Южном фронте, где шла война против генерала Деникина, а в начале 1920 года был переброшен на Западный фронт, на войну с Белой Польшей. В составе 16-ой армии участвовал в наступлении на Варшаву. 1-го октября 1920 года был заключен мир с Польшей, и нашего деда направили на восстановление каменноугольной промышленности Донбасса. Он руководил крупным рудоуправлением, а также состоял в Центральном правлении каменноугольной промышленности. Дед Исаак был необыкновенно способный – чем бы он ни занимался, быстро постигал суть проблемы и успешно ее решал. Кроме этого он обладал организаторским талантом – был способен руководить большим коллективом людей.

В Донбассе Исаак познакомился с Евгенией Александровной Ялтуновской, моей бабушкой Женей. Она работала в управлении секретаршей, печатала на машинке и сразу же его высмотрела. Хотя поначалу наш дед не обращал на нее внимания, у него была какая-то девушка Рахель в Белоруссии. Все управление шахт жило кучно, в небольших квартирах с общим двором, однажды Женя вышла во двор с распущенными волосами, а волосы у нее были рыжеватые, густые, длинные, и на солнце она вся была, как в золотом плаще. Исаак, увидев ее, был сражен, и с той поры стал проявлять к ней интерес. При дальнейшем общении оба почувствовали родственность душ и вскоре поженились.

Женя, Исаак Рейнгольд и сослуживец

Исаак и Евгения (Женя), мои дед и баба, оказались на редкость сплоченной парой, что признавали даже Рейнгольды старшие, которым Женя не нравилась. Из Донбасского периода я помню рассказы (в мамином изложении) об их житье-бытье. Женя рассказывала, что Исаак был бесстрашным, один, верхом ездил в степи, если надо было по работе, правда у него был с собой наган, но в то время еще было много вооруженных банд, промышлявших разбоем, и попадись им еврей, могли бы шкуру спустить. Женя очень беспокоилась за мужа.

Один раз, наш дед привез колбасы, это была редкость, Женя ее порезала и тут же начала есть, прямо с бумажки, на что Исаак заметил: «Даже будучи студентом, я всегда ел только с тарелочки». К слову, недавно я прочла в интернете воспоминания об Исааке Исаевиче Рейнгольде, те, кто его знали еще в молодости, полагали, что он из богатой семьи – он всегда был чисто, аккуратно одет, подстрижен, «ел с тарелочки», в общем, производил впечатление обеспеченного человека.

В первой половине 1922 года Исаак и Женя, уже беременная, приехали в Москву – нашего деда перевели по работе в Наркомфин.

В то время из Москвы и Петрограда выселяли «нежелательный элемент» – дворян, духовенство, и освобождалось много жилья. Наш прадед Исай с семейством переехали в Москву еще в 1921 году и поселились в Мерзляковском переулке, самый центр Москвы, недалеко от церкви, где венчался Пушкин. Им предоставили квартиру с мебелью, в зале даже стоял рояль.

Наш прадед стал госслужащим – устроился работать на фабрику Гоззнак, происхождение у него было подходящее, при этом он был грамотен и знал бухгалтерию. Его дочь Шуля, которую отец иногда приводил на работу, мне рассказывала, что там все помещения, все коридоры были завалены реквизированными ценностями – стояли мешки с жемчугом, вдоль стен – картины и иконы, много посуды, которую иногда продавали сотрудникам по сходной цене. У Шули даже сохранилось два бокала баккара, «издававшие издавали особый звон». К этому времени с моими прадедами из детей жили Шуля (Суламифь), Соломон и Хася. Младшую, Дину, отдали старшей сестре Нехаме, которая уже была замужем за Валентином Мулиным, бывшим царским офицером, а во время Гражданской войны – красным командиром.

В 1922 году достраивался дом для работников Наркомфина в Калашном переулке, где вскоре поселился дед Исаак с женой. Мой папа, Александр (Шурик), родился 12 сентября 1922 года, и, хотя его родители были приписаны к совминовским медицинским услугам, мой папа появился на свет в обычном роддоме, в коридоре, на полу, на мешках, которые успели бросить роженице. Папа говорил, что житье в Калашном было самым счастливым периодом их жизни, они жили только своей семьей, без родни. У папы была няня, немка, которая говорила с ним только по-немецки, и папа на всю жизнь сохранил хорошее знание немецкого языка.

Мой папа Шурик с мамой Женей

Подросший Шурик

Дед Исаак четыре года, с 1922 по 1926, проработал в Наркомфине, и пиком его карьеры была должность начальника Бюджетного Управления СССР. Наркомом финансов тогда был Г.Я. Сокольников, муж писательницы Галины Серебряковой. Сокольников был разносторонне одаренный человек, злые языки говорили, что он даже романы пишет за свою жену. Исаак и Сокольников оба увлекались шахматами и могли играть по памяти, не глядя на шахматную доску. Сокольников с женой в свободное время занимались теннисом и однажды пригласили играть Исаака, а он взял с собой сестру Шулю, причем до этого оба ракеток в руках не держали, но наш дед быстро освоился, и они сумели противостоять соперникам, как рассказывал мне отец.

Мой дед Исаак Исаевич Рейнгольд, Наркомфин

По делам царских долгов Исаак в составе делегации Наркомфина ездил в Париж на переговоры. Он немного знал французский, и там так быстро его улучшил, что даже статьи писал по-французски и говорил гораздо лучше своей жены, которая, хотя и изучала язык в гимназии, но по приезде в Париж (она приехала позже), сообщила в отеле, что «она евоная баба», над чем в семье долго смеялись. В Наркомфине один сотрудник был женат на француженке, она с трудом понимала по-русски и только с нашим дедом отводила душу, болтая на родном ей языке, она его называла «Сак Сак», т.е. Исаак Исаевич.

В 1924 г. в Советском Союзе была проведена финансовая реформа, положившая конец гиперинфляции, при которой в стране в ходу были миллионы, для краткости называвшиеся «лимонами» , зарплату работникам выдавали листами свеженапечатанных денег, их не успевали разрезать. Активным участником этой реформы был мой дед Исаак. Я помню, у нас дома хранились образцы новых монет – рубли, полтинники, с изображением молотобойца на тыльной стороне.

Когда после разрухи Гражданской войны ввели НЭП – «новая экономическая политика» – по впечатлению обывателей, все вдруг появилось – как из-под земли – открылись магазины, рестораны, появились товары, был стимул зарабатывать деньги. Двоюродный брат Исаака, Яков Сигалович, стал нэпманом – организовал мастерскую по производству трикотажа. Он где-то раздобыл вязальные машины, доставал пряжу, нанял работниц, и они в три смены вязали на машинах детали дамских кофточек, а моя бабушка Женя, ее сестра Вера и другие родственницы сшивали эти детали – для них это была подработка, чему они были очень рады. Тогда партийным работникам платили «партмаксимум», кроме этого посылали бесплатную домработницу, давали пайки, но жены не работали, и денег постоянно не хватало, мой папа рассказывал, что все его детство прошло под припев: «Нет денег».

Теперь я расскажу о том немногом, что я слышала о предках моей бабушки Жени — Ялтуновских и Никоновых.

Мать моей бабушки Жени звали Анна Клавдиевна Никонова. Ее отец, мой прапрадед, был незаконнорожденным сыном богатого помещика Сатина и француженки-гувернантки. Мой папа рассказывал, что Сатины происходили от древнего дворянского, даже боярского, рода, известного уже во времена Ивана Грозного. Я видела в интернете длинную родословную, два брата, бояре Сатины на второй свадьбе царя Ивана Грозного сопровождали его невесту, но потом оба были казнены.

В гораздо более позднее время, примерно во второй половине 19 века, дед моей прабабушки, Сатин, богатый помещик, нанял для своих детей гувернантку, вступил с ней в связь, и она родила сына Клода, в русской транскрипции Клавдия. Отец не захотел помогать своему незаконному отпрыску, и ему довольно рано пришлось начать трудовую деятельность.

Клод (Клавдий), начал с торговли в разнос, может, торговал пирогами или калачами, подробности мне неизвестны, но постепенно расширяя свой бизнес, к более зрелому возрасту сумел в черноземной Воронежской губернии купить имение, да такое большое, что, по словам его дочери Анны, «на 20 верст кругом была наша земля». По американским понятиям, он был «Self made man».

Видимо, условия для развития бизнеса в России до революции были настолько благоприятными, что энергичный непьющий человек мог достичь многого. Можно предположить, что по дороге к процветанию была выгодная женитьба с хорошим приданым. Имя его жены не сохранилось, но известно, что жили они долго и имели 17 человек детей, моя прабабушка Анна была старшей.

Семья Никоновых, свадьба сына Дмитрия. Сидят: Александр Михайлович Ялтуновский, его жена, Анна Клавдиевна, у ее ног дочь Вера, Клавдий Никонов, Женя Ялтуновская, жена Клавдия. Стоят справа жених и невеста – Дмитрий Клавдиевич Никонов и Анна Алексеевна.

Клавдий был крупный, интересный мужчина, но образования, кроме начального, видимо, не получил. По молодости, он участвовал в кулачных боях и нечаянно, не рассчитав силы удара, убил человека. На праздники, кажется, на масленицу, устраивали такую забаву, кулачные бои, и молодые парни в них участвовали. Клавдий ужасно переживал всю жизнь, даже хотел уйти в монастырь, замаливать свой грех, но на его попечении была мать, и он должен был остаться в миру.

Когда его старшей дочери Анне исполнилось 17 лет, он присмотрел ей жениха, служителя в церкви Александра Михайловича Ялтуновского, которому было 19 лет, и он был «гол, как сокол» – это был наш прадед. О их семье мне известно очень мало, их было двое детей – Александр и Анна, брат и сестра, отец был священник, но рано умер. Александр закончил духовную семинарию, на обучение в гимназии у его матери не было средств, а в семинарии он был на полном обеспечении, как в интернате, и получал образование, позволявшее поступить в университет. Тестю, Клавдию Никонову, он понравился, он с ним сходил в баню, удостоверился в его физическом здоровье и выдал за него свою дочь Анну, дав за ней хорошее приданое.

Анна так плясала на своей свадьбе, что у нее каблуки туфель отвалились. Их брак оказался удачным. Видимо, в 1895 году родился их первенец Анатолий, а летом, 1897 г. – дочь Евгения, Женя, моя бабушка. Где-то в это время, уже будучи отцом двоих детей, Александр Ялтуновский поступил в Киевский Университет им. Св. Владимира на медицинский факультет. Их третий ребенок, Вера, родилась уже в Киеве. Последним был сын Владимир, после его рождения Анна Клавдиевна больше не рожала. Видимо, у Ялтуновских была семейная склонность к медицине, так как младшая сестра Александра, Анна Михайловна Ялтуновская, тоже была врачом, стоматологом.

Моя прабабушка Анна Клавдиевна (стоит справа), с сестрами — гимназистками

Окончив университет, молодой врач Александр Ялтуновский работал на станции Грязи. Пока дети не выросли, жили с родителями, а когда пришло время учиться, жили в пансионе при гимназии, в городе. Женя была здоровая, крепкая девочка, а Вера – болезненная, худенькая, думали, что она не выживет, с реденькими волосиками – у нее в детстве была золотуха. Когда Вера тоже поступила в гимназию, Женя всем объявила: «Это моя сестра, моя гордость и если кто-нибудь ее тронет, будет иметь дело со мной».

Через некоторое время вся семья переехала в Воронеж, и дети жили дома. Александр Михайлович Ялтуновский приобрел специализацию гинеколога, и жены хлебопромышленников, во множестве живших в Воронеже, были его пациентки. С утра он работал в больнице, видимо, это была госслужба, а после обеда занимался частной практикой. Они снимали довольно большой дом, у них была прислуга – горничная и кухарка, кроме того, для большой уборки нанимали поденщицу и время от времени – портниху.

Мать семейства, Анна Клавдиевна, с кухаркой каждый день ходили на рынок, покупали провизию, кухарка готовила, а если что-то из еды оставалось – выливали, «вчерашнее разогретое не ели». Для девочек приходили учителя заниматься французским и музыкой, мать тоже следила. Время от времени дома что-то шили, постельное белье, исподнее, наверное, это было дешевле, чем покупать готовое. Анатолий и моя бабушка Женя учились хорошо, Женя окончила гимназию с золотой медалью. В общем, семья Ялтуновских была трудовая, жили на заработки отца, летом, видимо, отдыхали в имении дедушки, о поездках за границу речи не было, приданое дочерям не готовили.

Доктор А. М. Ялтуновский с детьми и сестрой Анной

Старший, Анатолий, до революции успел получить образование инженера-путейца и всю жизнь строил железные дороги, а моя бабушка Женя успела закончить 3 курса медицинского отделения Высших Женских Курсов, кажется, в Москве. Там она вышла замуж за поляка Бруно, фамилия не сохранилась. Я видела в интернете, что на этих курсах учились и мужчины, в основном, евреи, поляки, видимо, тоже, как не православные. Когда произошла революция, Бруно, трезво оценив обстановку, собрался уезжать в Польшу, но Женя отказалась с ним ехать, она считала себя представителем трудового народа, и ей было жаль оставить семью, так что Бруно уехал один, и их брак распался. Эти курсы закрылись в 1918 году «по причине отсутствия дров».

Моя бабушка Женя Ялтуновская — гимназистка

Вера закончила гимназию и успела выйти замуж за какого-то грузинского князя, которого потом «смыло революцией». Вообще подробности о том, что происходило с семьей Ялтуновских во время гражданской войны, мне не известны. Когда все утихло, они обнаружились в г. Евпатория, в Крыму. Может быть, они переместились на юг из-за голода или отступали вместе с белой армией, но этот период жизни этого семейства никогда не обсуждался. Так же в Крыму оказался и Клавдий Никонов, причем там он принял на себя сан священника, служил в церкви, скончался и похоронен в Евпатории, я видела фотографию – его дочь Анна, внучка Вера и правнук Шурик (мой папа Александр) навещают его могилу. Моя мама видела фотографию Клавдия Никонова в полном церковном облачении – в рясе, головном уборе, с крестами на груди. Мой папа говорил, что, только потеряв в революцию все свое имущество, он стал священником, не раньше.

Евпатория всегда считалась женским и детским курортом, и наш прадед, врач гинеколог Александр Михайлович Ялтуновский, трудился там на ниве здравоохранения. У нас даже хранилась почетная грамота, выданная доктору Ялтуновскому за ударный труд. Причем эта грамота была не напечатана в типографии, а искусно нарисована и раскрашена от руки акварельным красками, что производило большое впечатление. Доктор с женой снимали просторный дом, у них была домработница из бывших дворян, моего папу отвозили в Евпаторию ранней весной, а забирали в Москву поздней осенью.

А. М. Ялтуновский с сыном Анатолием и внуком Шуриком

Моя бабушка Женя и Яков Сигалович, двоюродный брат Исаака, в Евпатории

Надо отметить, что этот мой прадед, Александр Ялтуновский, отличался трусостью, живя при этом в страшную эпоху. Например, во время революции 1905 года в Воронеже случались погромы, грабежи, убийства, и наш прадед для самообороны купил пистолет. Ночью ему мерещились шорохи, казалось, что кто-то забрался в дом, он будил жену и они шли в обход – жена впереди со свечой, он за ее спиной с пистолетом. В Крыму с 1921 по 23 год был сильный голод, человека могли убить из-за стакана пшена. В какой-то день Александр Михайлович был дома один, жена с домработницей ушли по делам, а к ним в дом забрался грабитель. Наш прадед так кричал, что грабитель пришел в ужас и в панике сбежал. В семье считали, что именно в результате того жуткого крика позже у него развилась саркома легкого. Несмотря на голод, семья доктора ни в чем не нуждалась, хотя, «когда варили мясо, пену не снимали».

Прадеды Ялтуновские, в те годы, а тогда им еще не было пятидесяти лет, отличались гостеприимством – летом к ним приезжали не только дети, но и родня зятя Исаака, его сестра Шуля, двоюродный брат Яков (нэпман), Шуля мне потом рассказывала что родители Жени были славные, приветливые люди. Их старший сын Анатолий строил железные дороги по всей стране, но летом обязательно навещал своих родителей. Такой порядок продолжался до 1930 или 31 года, когда дедушка Александр Михайлович заболел саркомой легкого и скончался, ему было едва за 50, его похоронили в Москве на Ваганьковом кладбище, около церкви, ведь он получил церковное образование до медицинского и послужил какое-то время дьячком.

Прабабушку, Анну Клавдиевну, дочь Женя перевезла в Москву, зять Исаак выхлопотал им двухкомнатную квартиру недалеко от себя, в соседнем переулке. В этой квартире были прописаны прабабушка, Вера и Толя. Вера, поселившись в Москве, вышла замуж за Николая Ивановича, забыла его фамилию, какого-то посольского сотрудника по торговле, и уехала с ним в Голландию, где прожила около пяти лет.

В конце 1926 года Исаак Рейнгольд был освобожден от должности начальника Бюджетного управления и направлен в Ульяновск, где возглавил Губплан. Основная обязанность председателя Губплана — получить финансирование для проектов, и поэтому наш дед много времени проводил в Москве, используя свои связи для продвижения дел по Ульяновску. В этой должности он проработал два года, по 1928 год, и это был единственный случай, когда его семья оставалась в Москве.

Не знаю, в каком году семья Исаака переехала в большую барскую квартиру на Пушкинской улице (Большая Димитровка), в самый центр Москвы. После революции это была коммуналка, но перед тем жильцов расселили, сделали ремонт, заменили печи центральным отоплением, и вся семья туда вселилась. Квартира была огромная, две парадные комнаты, одна их них, зал, имела площадь 40 метров, плюс две спальни, большая кухня, туалет, ванная, и комнатка для горничной, в которой спал мой папа. Потолки высотой чуть меньше пяти метров. В эту квартиру они вселились всей большой семьей, т.е. не только Исаак, Женя и Шурик (как звали в детстве моего папу), но и Ялтуновские – прабабушка Анна Клавдиевна и ее дети Вера и Анатолий. Две квартиры, которые те и другие прежде занимали, они сдали государству.

С 1921 года в семье Рейнгольд, родителей Исаака, тоже произошли изменения. Дети взрослели, Суламифь (Шуля) выросла красавицей, поступила в ГИК — государственный институт кинематографии, при этом, она была весьма спортивной девушкой — увлекалась верховой ездой, регулярно ходила в манеж. Как все студенты, она подрабатывала участием в массовках, особенно, когда надо было изображать буржуазное общество. Как раз в то время ее брат Исаак был начальником бюджетного управления всей страны, поэтому ректор ГИКа на большой перемене приходил, брал ее под ручку, и прогуливаясь с ней по коридору, просил поговорить с братом о выделении дополнительных бюджетов для их учебного заведения.

Еще про Шулю

У Шули были поклонники, но все «неподходящие», среди них какой-то смутный англичанин, который подарил ей кожаный костюм для верховой езды, и она приняла этот подарок, хотя ничего ни от кого не принимала, но у родителей не было возможности купить ей такой костюм. Во время учебы в ГИКе Шуля встретила свою первую любовь — это был молодой человек, из дворян, Коля Кашинцев, студент Тимирязевской академии. Он был такой красавец, что даже на улице, многие женщины пытались с ним познакомиться, одна артистка, якобы упала перед ним, он бросился ее поднимать, так состоялось ее с ним знакомство. У Кашинцева была мать и сестра-инвалид, он был главой семейства, понимал свою ответственность и периодически оставлял учебу ради заработка. Коля и Шуля любили друг друга, их роман тянулся довольно долго, однажды летом они вместе ездили в Крым на отдых, но потом расстались, так как он не мог оставить свою семью, а она полагала, что муж должен заботиться только о ней.

После окончания учебы Шуля решила выйти замуж за «подходящего человека» – какого-нибудь ответственного работника, и, с этой целью, часто бывала у своего брата. У них был открытый дом, приходили его сослуживцы, в том числе неженатые, но, увы… Бывает, что после настоящей большой любви невозможно тут же полюбить снова, может быть, душа тратит на любовь слишком много сил и потом нуждается в отдыхе. Я это знаю по своему опыту, кроме того, подобную историю любви мне рассказывала в Израиле Хана Найкруг, двоюродная сестра моего деда (о них ниже), так что, возможно, это у нас семейное.

Невзирая на такое «замороженное» состояние Шули, за ней упорно ухаживал инженер-химик из Ленинграда, Семен Полатовский. Хотя она к нему была равнодушна, но поскольку ей уже было 24 года, то согласилась выйти за него замуж и уехала с ним в Ленинград. После замужества Шуле стало еще хуже, она чувствовала себя несчастной, не хотела заниматься домашним хозяйством, могла уйти гулять на целый день, благо в Ленинграде было на что посмотреть. А Семен, возвратившись со службы, должен был готовить ужин и даже мыть пол. Он ей кричал: «Ты не женщина, ты кукла», но приходилось терпеть и надеяться, что «стерпится – слюбится».

У Семена был двоюродный брат — Александр (Шурик) Иоффе, приходившийся племянником академику А.Ф. Иоффе, со своей молодой женой Верой, они тоже жили в Ленинграде. По специальности он был химик-металлург. Кузены и их жены познакомились, между Шулей и Шуриком Иоффе проскочила искра, они полюбили друг друга. Они надеялись, что справятся со своим чувством, к тому же Вера, не желая терять мужа, родила подряд двух девочек, но ничего не помогло – любовь разгоралась только сильнее. Шуля и Шура Иоффе оставили своих супругов и уехали в Мариуполь, Шуру направили туда работать на металлургическом комбинате.

Мать Шурика была в ярости и, хотя она была обеспеченная дама, в прошлом владелица гимназии, потребовала от него себе содержание и эти деньги отдавала на внучек. Девочек каждое лето присылали к отцу на 3-4 месяца, но ничто не могло омрачить их счастья. К сожалению, счастье длилось недолго, наступил страшный 1937 год, Шурика Иоффе арестовали, дали ему 10 лет без права переписки, что означало расстрел; его дядя, академик А.Ф. Иоффе пытался за него хлопотать, но это не помогло. После суда Шуле дали свидание с мужем, он ей говорил: «Шуля, дорогая, ты не скучай, везде ходи – на выставки, в театр, я вернусь, ты мне все расскажешь», он не знал, что его приговор означает расстрел. Казенную квартиру в Мариуполе пришлось освободить, и Шуля вернулась к родителям в Москву.

Вернемся в 20-ые годы, к прадедам Рейнгольд – Исаю Яковлевичу и Гинде Соломоновне (урожденной Найкруг) и их детям.

Мои прадеды недолго оставались в Мерзляковском переулке, может быть, до 1925 года, когда их переселили на Усачевку, недалеко от Новодевичьего монастыря. Дело в том, что они жили близко от консерватории, которая расширялась, и под ее нужды освобождали первые этажи жилых домов. Хася была очень недовольна переездом, даже пыталась скандалить, а Шуле на Усачевке понравилось. Это была окраина Москвы, где много зелени, зимой было где бегать на лыжах и кататься на коньках, Шуля была спортивная девушка. В центр можно было добраться на трамвае. Купаться ходили в баню, в которой и я мылась, когда была в Москве на ФПК (факультет повышения квалификации).

Училась ли Хася где-нибудь помимо школы, я не знаю, но примерно в 1930 году она вышла замуж за инженера Костю Смирнова, и в 1931 году у них родился сын Игорь. Младший сын прадедов, Соломон, учился в институте Красной Профессуры, было такое учебное заведение, и работал в секретариате Троцкого. Он был очень скромный молодой человек, в 1934 году женился на прибалтийской немке Августе, в 1936 г. у них родилась дочь Ирина.

Муж старшей дочери прадедов, Нехамы (Ани), Валентин Мулин, был дворянин и офицер царской армии, но в молодости увлекся коммунистическими идеями и даже отбывал ссылку в Туруханском Крае. Он лично был знаком со Сталиным еще до 1917 года, вообще, был «твердокаменным коммунистом» и всегда поддерживал решения ЦК, репутацию имел незапятнанную, участник Гражданской войны. Это я упоминаю как предисловие к тому, как с ним потом обошлись.

В их семье долго не было детей, только в 1932 году, после 10 — 12 лет замужества Аня-Нехама родила сына, Владимира. А перед тем они взяли на воспитание самую младшую сестру Дину, когда ей было около 7 лет. Дина, которую потом почему-то стали звать Надя, рассказывала моей маме какой чудесный, добрый человек был Валик (Мулин), по ее словам, он заменил ей отца и мать. А у самой Ани был тяжеловатый характер, видимо, она концентрировалась на том, чего нет — вначале не было ребенка, потом не было молока, чтоб его кормить, пришлось взять кормилицу, возможно, она переживала, что чужая женщина насыщает ее сына.

В 30-годы Валентин Мулин был начальником Волжского Военного округа, они жили в г. Куйбышеве, Дина-Надя в 1937 г. закончила там Индустриальный институт, осталось только защитить дипломный проект. Но в том же году Валика Мулина перевели в Западный военный округ, и семья переехала в Минск, а Надя осталась в Куйбышеве, чтобы защитить диплом. В их генеральскую квартиру въехал с семьей их хороший знакомый Александр Шубриков, назначенный командовать Волжским ВО. Этот Шубриков был личный друг Сталина, они в Туруханской ссылке жили в одной комнате. Свое назначение он получил в Москве из рук Сталина, вместе с его фотографией с дарственной надписью. Однако летом того же 1937-го арестовали и Мулина, и Шубрикова, быстро осудили и расстреляли, жен и других совершеннолетних родственников отправили по лагерям.

Надя по каким-то делам пошла в институт, ей сказали зайти в деканат, а там ее уже ждали сотрудники НКВД, арестовали и увезли в тюрьму, как она была — в летнем платье и босоножках — без смены белья, зубной щетки, так и оказалась в камере, и уже некому было принести ей передачу. Ей дали 8 лет лагерей, и она отбывала свой срок в КарЛаге, около Караганды, в Казахстане. После освобождения, Надя вышла замуж за Бориса Кравчука, тоже репрессированного, у них родился сын Сергей, они жили в Караганде. Сергей вырос и перебрался в Ленинград, работал в метрострое, отец двоих детей.

Дина (Надя) и Борис Кравчуки

Аня Мулина тоже попала в лагерь, по словам моей мамы, там она выдала себя за врача (видимо, для этого были какие-то основания по части ее образования), и в лагере, в Казахстане, работала врачом. Освободившись и вернувшись в Москву, она продолжала свою медицинскую деятельность и вышла на пенсию в статусе врача. Сергей Кравчук, ее племянник, мне рассказывал, что она была интересной женщиной и в лагере отгоняла поклонников от своего вагончика выстрелами из ружья (как врач она жила в отдельном вагончике). Можно вообразить, как она беспокоилась и тосковала о своем ребенке, который оказался круглым сиротой в пятилетнем возрасте. Ее маленького Володю усыновила семья водителя Мулина, грузина Каракозова. Когда Володя Каракозов подрос и вступал в комсомол, он еще раз, публично, отрекся от своих родителей, хотя этого и не требовалось, видимо, ему хотелось подчеркнуть свою лояльность.

Потом Сталин умер, и выяснилось, что «наш отец оказался не отцом, а сукою…», стали возвращаться ссыльные и репрессированные, получать денежные компенсации за конфискованное имущество. Аня-Нехама Мулина тоже вернулась, ее и покойного мужа, генерала, реабилитировали, она получила большую компенсацию, но с сыном отношения не сложились: он был холоден, хотя с готовностью брал деньги от матери. Она тяжело это переживала и довольно рано скончалась от онкологического заболевания.

О том, что происходило в семье моего деда Исаака, начиная с 1928 г.

В конце декабря 1928 г. началась «среднеазиатская эпопея» моего деда Исаака, и она продолжалась 7 лет, до его ареста в 1936 году. Это было понижение в должности — с всесоюзного уровня Исаак был понижен до республиканского. Вся семья переехала в Ташкент, мой папа уже учился в школе. Чем только Исаак не занимался в то время, я видела длинный список его назначений. Он занимался водным хозяйством и одновременно наблюдал за отгрузкой леса, потом поставили на Главхлопок, и он внедрял переход от местного к египетскому, длинноволокнистому хлопку, причем преодолевая сопротивление больших местных начальников. Хлопотал о строительстве гидроэлектростанции. Весной 1935 г. вся семья переехала в Чимкент, Южно-Казахстанской области, это было еще одно понижение, на областной уровень. В Чимкенте Исаак продолжал заниматься хлопком и составлял агрохимкарты и планы применения удобрений для всей области. Из Средней Азии его командировали на Кавказ, чтобы он и там помог наладить работу по уборке хлопка, он пробыл там почти месяц.

Мой дед Исаак (в центре) в Средней Азии

«Исаак Исаевич обладал способностью быстро и глубоко овладевать новым для него видом деятельности. Смена профиля работы часто была непростой: уголь, финансы, хлопок. Ни к одному из них он не был профессионально подготовлен. Но, понимая всю важность возложенных на него обязанностей, он быстро перестраивался и в ходе самой работы овладевал научно-технической квалификацией.» (Из воспоминаний брата — Соломона Рейнгольда). Жизнь моего деда неожиданно и трагически оборвалась. 16 мая 1936 г. Исаак был вызван из Чимкента в Москву и арестован.

Летом 1936 года в Москве был Организован так называемый Первый Московский Процесс, по которому проходили 11 человек — Каменев, Зиновьев и другие, в том числе наш дед и его друг с молодости Ричард Пикель. Пикель по отцу был англичанин, в самом начале советской власти он немного участвовал в обустройстве новой жизни, но потом охладел, увлекся театром и большую часть жизни проработал завлитом одного из московских театров, женился на актрисе. Роник, как его звали в узком кругу, и наш дед дружили семьями. Никакого компромата на обвиняемых не было, оставалось только одно — выбить из кого-нибудь из подследственных признания об их преступных деяниях. Пока Исаака били, он терпел, но когда ему пригрозили, что приведут его 13-летнего сына и на его глазах будут избивать отца, наш дед, наверное, решил, что оно того не стоит, и помогал малограмотным энкаведешникам сочинять истории о своих «преступлениях». Всех обвиняемых приговорили к высшей мере, сразу же расстреляли, а тела кремировали. В 1989 году всех реабилитировали, и на месте кремации поставили памятный знак.

Старшее поколение нашей семьи отрицало саму возможность сотрудничества Исаака Рейнгольда со следствием и признания в том, чего не было, но мне кажется, что что-то было. Во-первых, к его семье отнеслись сравнительно лояльно, если вынести за скобки арест ближайших родственников — жены и брата. Соломона, младшего брата Исаака, арестовали в ночь его расстрела, тут же, вскоре, забрали его вдову, Евгению Александровну, мою бабушку.

Мой папа Шурик (как его звали в детстве) остался сиротой на попечении тетки Веры и бабушки, ему едва исполнилось 14 лет. Его дядя Толя Ялтуновский строил железные дороги и содержал семью. Их не выселили из их огромной 4-х комнатной квартиры в самом центре Москвы, просто вежливо попросили освободить две комнаты, какие — на их усмотрение. Они вполне могли выбрать 40-метровый зал и кабинет Исаака, но окна этих комнат выходили на здание бывшего дворянского собрания, в котором проходило судилище, и им было страшно смотреть в ту сторону, поэтому они выбрали комнаты с окнами в переулок. Их регулярно навещал сотрудник НКВД и проверял, не обижают ли сироту Шурика (моего папу), даже щупал постель — достаточно ли мягкая. Шурик продолжал учиться в той же школе, учителя старались оградить его от всяких неприятных ситуаций.

Сестра моей бабушки Вера Александровна Грассевич (Ялтуновская)

Вера, тетя Шурика, видимо, пошла на службу, она работала, когда была не замужем. Бабушка много внимания уделяла Шурику, он тогда был замкнутым подростком, переживал утрату обоих родителей, и они боялись, как бы он не сделал с собой что-нибудь. В 1937-38 году Вера познакомилась с Ильей Грассевичем, инженером текстильной промышленности и вышла за него замуж, он был моложе ее на 10-11 лет и очень в нее влюблен, а она относилась к нему с долей иронии. Папа говорил, что он был чудесный человек. Илюша был родом из Белоруссии, сын какого-то местного дворянина и его подруги еврейки. У нас была его фотография, я в детстве думала, что это портрет какого-то писателя, такое у него было интеллигентное лицо. В 1939 году у них родился сын Михаил, единственный папин двоюродный брат, к которому он был привязан.

Наша бабушка Женя попала в тюрьму в городе Сызрань, но почти год никто не знал, где она, потому она не получала передачи и чуть не умерла там от голода. Выйдя из тюрьмы, она могла свою юбку обвернуть вокруг талии 2 раза. Потом был суд, и ей дали 8 лет лагерей где-то на Урале. В лагере ей жилось нехудо, она работала хирургической медсестрой в больнице для вольнонаемных. Хирургом там работал тоже ссыльный грузин, они жили вместе как муж и жена. Он освободился немного раньше, чем Женя, и обещал забрать ее, если его семья не уцелела. Но больше она его не видела.

Женя вернулась в Москву, это был 1946-47 год. В Москве ее не прописывали, поэтому Женя прописалась у своей тетки Анны Михайловны, сестры отца, которая жила и работала зубным врачом в селе Воскресенском на Ветлуге. Брат Анатолий продолжал строить железные дороги по всей стране, остался одиноким, жил в вагончике, стал пьющим человеком, но именно он материально содержал Шурика и свою мать, Анну Клавдиевну. Примерно в то время она скончалась, я видела фотографию где вся семья стоит у гроба моей прабабушки, в том числе моя бабушка Женя, выглядевшая после лагеря старушкой, и Вера — еще молодая женщина с мужем и сыном лет восьми, хотя у нее с Женей разница в возрасте была менее двух лет.

Однако все это было потом. В 1941 году мой папа Шурик окончил 10 классов, о поступлении в вуз и речи не было — началась война. Илюша Грассевич работал директором кордной фабрики (корд — техническая ткань, шедшая на изготовление колес, в том числе, для самолетов), их фабрику эвакуировали в г. Омск, вся семья, включая бабушку Анну Клавдиевну и Шурика, поехали туда. Наш папа, юноша, работал на этой фабрике электромонтером. Вначале его не взяли на фронт из-за сильного астигматизма, а летом 1943 года, когда брали всех, нашего папу покусала собака, он принимал уколы (40 уколов в живот) от бешенства, в военкомате решили не рисковать. Наверное, в 1944 году вся семья вернулась в Москву, и Шурик поступил в Горный институт, он мечтал поступить в МЭИ, но там у него даже не взяли документы.

Мой папа Шурик закончил 3 курса, летом прошел практику в шахтах на Донбассе, а осенью 1948 года его как сына репрессированного, достигшего совершеннолетия, арестовали и посадили в Бутырскую тюрьму — «вспомнили». Папа рассказывал, что сидеть там было даже приятно — в камере собралось изысканное общество: музыканты, артисты, писатели, инженеры, как говорится, цвет нации. За несколько дней до него там сидел его дядя Соломон, но они разминулись. Шурика быстро осудили (вынесение приговоров уже было поставлено на поток) и дали ему 5 лет ссылки в Северо-Казахстанскую область. Но! разрешили ему ехать самому, вместо того, чтобы отправить его этапом, т. е. в телячьем вагоне, вместе с уголовниками.

Шурик сам купил себе билет, собрал чемодан и поехал в Северо-Казахстанскую область отбывать ссылку. Когда в г. Петропавловске, (областной центр) он явился в местную госбезопасность, там были в изумлении — невиданно, чтобы заключенный сам, с вещами, явился отбывать наказание. Ему подобрали совхоз, где в школе требовался учитель физики и математики, и отвезли его туда. Ссыльный не имел права покидать пределы своего места назначения, но должен был содержать себя сам. Кажется, папа жил в Володарском районе, село Мамлютка. Где-то недалеко, в соседнем районе жила в ссылке баба Женя, о ней тоже «вспомнили» и сослали повторно. Все 5 лет ссылки они не виделись, только переписывались.

Север Казахстана — малонаселенная, равнинная область, до освоения целины тогда было еще 5-6 лет. Пока они были в ссылке, умер Илья Грассевич, у него было слабое сердце. Вдова, Вера, вынуждена была начать работать, Шурик почти все заработанное делил между матерью и теткой Верой, себе оставляя минимум. Его мама, моя бабушка Женя, не работала по принципиальным соображениям, хотя ее звали работать то медсестрой, то библиотекарем, но она считала что работать — ниже ее достоинства, она говорила: «Жена Рейнгольда работать не будет».

Ссылка Шурика закончилась летом 1953 года, и первым делом он поехал к матери, у которой ссылка еще продолжалась. За эти пять лет он так обносился, что на нем были единственные трусы, и пока мать их стирала, а потом они сохли, ему пришлось сидеть в корыте с водой. Потом Шурик поехал в Москву, домой, с надеждой там устроиться. В Москве еще оставались родственники, Никоновы, за годы советской власти они не только избежали репрессий, более того, достигли некоторого влияния в высших сферах.

Дмитрий Клавдиевич Никонов (дядя Митя) после скандального развода с первой женой, вторично женился на Анне Ефимовне, симпатичной женщине, она своих детей не родила, но заменила мать четверым мальчикам Никоновым. Как эта семья пережила революцию, мне не известно, разумеется, они всего лишились, но в более спокойное время вынырнули в Москве и дядя Митя объявил себя специалистом по лесу.

В лесе он, вероятно, разбирался как бывший владелец имения — в былые времена, почти все имения были с лесом, и его качество влияло на цену имения (драматург Островский написал пьесу «Лес», обыграв эту тему). По работе дядя Митя часто уезжал в командировки на лесозаготовки, дома бывал мало, и арестовать его было затруднительно, возможно, по этой причине репрессии 1937 года его миновали.

Я видела одного из его сыновей — Колю Никонова, по прозвищу Кот, у него было две дочери, и мачеха, Анна Ефимовна, жила в его семье, на Пятницкой улице. Другой из сыновей был гомосексуалистом, он боролся с собой, даже женился на латышке, переехал в Ригу, в этом браке у него родилась дочь. Он жаловался моей бабушке Жене, что в семейной жизни ему что-то не хватает, и в результате развелся. Другой сын, Дмитрий Никонов, красивый, высокий мужчина, работал преподавателем философии в МГУ, там его приметила дочь Вячеслава Молотова, Светлана. Идя навстречу ее пожеланиям, Дмитрий развелся со своей красивой молодой женой и женился на Светлане, девушке очень маленького роста, как тогда говорили, «метр с кепкой».

Став зятем Молотова, Дмитрий продвинул своего третьего брата на пост редактора журнала «Коммунист». Так что, двое двоюродных братьев моей бабушки Жени были влиятельные люди в Москве, и именно на их помощь рассчитывал Шурик Рейнгольд, приехав в Москву после ссылки. До мужа дочери Молотова было не добраться, а вот редактору Шурик позвонил, но тот назначил ему встречу в редакции, вместо того, чтобы пригласить домой. Наш папа оскорбился и не пошел, а редактор довольно рано умер, позже мы видели его могилу на Ваганьковом.

Шурик сам не мог прописаться в Москве, поэтому он вернулся к матери, которая еще отбывала ссылку в Северо Казахстанской области, это было уже глубокой осенью. Мать обмерла, увидев его в плаще. Женя рассчитывала, что сестра Вера, несколько лет подряд получая деньги от племянника, при встрече, поможет ему экипироваться на зиму, но увы и ах, Вера обошлась только нежными словами и поцелуями. Что-то купить в провинции было невозможно, поэтому мать, из всяких тряпок и ваты, соорудила своему сыну, моему будущему отцу, что-то вроде исподнего, в чем он и перезимовал зиму 1953-54 года.

Шурик обратился в Облоно, и его направили в Чистовский совхоз, там в школе была вакансия учителя математики и физики. Папа прибыл туда, кажется, 4-го ноября. В тот день все учителя, в том числе и учительница английского Валя, моя будущая мама, собрались на педсовет в учительской, сидели в потемках, так как отключили свет, и вдруг в дверном проеме возник мужской силуэт и спросил, где найти директора, ему объяснили. Один из учителей, который всегда все знал, сказал, что это ссыльный пришел наниматься на работу. Состоялся ли педсовет, не помню, но этой же ночью нашей маме тот незнакомец, лица которого она даже не разглядела, приснился женихом, в вышитой рубашке, ласковым и нежным.

Ссыльного Александра Исааковича Рейнгольда взяли в школу на работу, но никакого интереса к наличным дамам и девицам он не проявлял. Где-то в декабре в учительской кто-то спросил маму: «Валентина Филипповна, а ваш отец на фронте погиб?» на что мама сухо ответила: «Нет, мой отец умер до войны», и при этом заметила интерес в глазах нового учителя. Наш папа, прикинув возраст ее отца Гутковского, понял, что, видимо, он был репрессирован, так как в те годы, человек, переживший детский возраст и не убитый на войне, имел все шансы дожить до пожилого возраста. Наш папа стал на маму поглядывать, и однажды мама после уроков, одеваясь, обнаружила, что карманы ее пальто полны конфет, причем московских.

Разговорились мои будущие родители на зимних каникулах в январе, когда их послали в райцентр Булаево на педагогическую конференцию, причем они ехали в кузове грузовика, на морозе. У мамы было зимнее пальто, но без воротника, а папа, вообще, был одет в плащ и резиновые сапоги. Они оба так замерзли, что, доехав до места, не сговариваясь, вместе ринулись к печке, отогреваться. У печки и начался их роман, и вскоре они решили пожениться. Моя мама даже не хотела ехать в Алма-Ату, чтобы не тратить зря денег, а сразу начать семейную жизнь, но папа настоял, чтобы мама поехала и испросила благословения на брак с ссыльным, хотя папа уже был не ссыльный, но еще не реабилитированный.

Мама быстренько слетала в Алма-Ату, забрала свою швейную машинку и вернулась в Булаево, где ее встречал влюбленный папа. Мои родители начали жить в папиной комнате и первое время спали на раскладушке, но позже, когда им привезли дрова на зиму, папа, из четырех чурбанов сделал опору, а из березовых жердей — раму, на раму намотал бельевую веревку, и на эту веревочную основу положил матрас. Коллеги-учителя подивились папиной изобретательности. Мама взяла хозяйство в свои руки, добывала провизию, готовила, кормила папу, и к началу учебного года все в школе говорили: «Как Александр Исаакович посвежел, сразу видно, что женился».

Где-то в декабре освободилась баба Женя и приехала к сыну и невестке. Она думала, что сын отправит ее в Крым отдыхать, но, увидев нищету, в которой пребывали молодожены, поняла, что Крым ей не светит. Проведя много лет в ссылках, она не имела представления о тотальной бедности, в которой существовало большинство советских граждан после войны. Даже чтобы отправить ее в Москву, моим родителям пришлось занимать деньги.

Моя бабушка Женя в 1969-70 г.

В конце 1954 года Анна Михайловна Хундадзе-Ялтуновская, тетка бабы Жени, которой тогда уже было за семьдесят, все еще работала зубным врачом в селе Воскресенском на Ветлуге, ибо пенсионное обеспечение ввели несколько позже. Баба Женя, повидавшись с родней в Москве, поехала ей помогать, возила ее на саночках на работу и вела хозяйство. В Москве Женя еще не имела права жить.

Когда разоблачили культ личности Сталина, и началась реабилитация, реабилитировали только Женю, но не Исаака, поэтому она получила какие-то деньги за половину конфискованного имущества, и ей дали комнату в коммунальной квартире на ул. Большая Ордынка. У Жени был принцип — «Жена Рейнгольда работать не будет», и всю жизнь она следовала ему неукоснительно. Поэтому, когда деньги у нее закончились, моим родителям пришлось высылать ей ежемесячное пособие. Об этом было много разговоров, моя другая бабушка, мама мамы, Софья Гутковская очень осуждала Женю за ее иждивенчество. Женя немного подрабатывала — бралась ухаживать за больными, навыки медсестры у нее были. Обе мои бабушки – Женя и Соня – умерли почти одновременно, с разницей в месяц — одна в августе, другая в сентябре 1971 года.

Мой папа, Александр Исаакович Рейнгольд, преподаватель физики и математики, завуч школы

Я родилась в сельской больнице в Чистовске в августе 1955 г. У моей мамы остались ужасные впечатления от сельского родовспоможения — ей сделали «грязный», стимулирующий укол, от которого разнесло всю руку, потом пришлось делать обкалывание антибиотиком. Из-за этого укола я, со слов мамы, «вылетела пулей», хорошо, что успели подхватить, но у мамы были множественные разрывы, которые зашивали без наркоза, что причиняло нестерпимую боль. Второго ребенка, моего брата Колю, мама поехала рожать в Алма-Ату. Мне тоже пригодился мамин опыт, когда я рожала, не дала делать себе стимуляцию и родила свою дочку медленно, но совершенно безболезненно.

Возвращаюсь к семейству Рейнгольдов после осуждения моего деда Исаака.

Родители Исаака — Исай Яковлевич и Гинда Соломоновна и их дочки — Суламифь (Шуля), Ася и малолетний внук Игорь после его осуждения и расстрела тоже были репрессированы. Ася на тот момент была в разводе и жила с родителями, а Суламифь (Шуля) вернулась домой из Мариуполя после ареста мужа. Их дела рассмотрели, и присудили им ссылку в Красноярский край, в село Ворогово. Я тоже бывала в этом селе и совершенно случайно обмолвилась об этом при встрече с тетей Шулей, она очень удивилась такому совпадению и рассказала мне всю историю.

Через какое-то время после осуждения Исаака, им объявили, что вся семья высылается в село Ворогово, Туруханский район Красноярского края, и сообщили, в какой-то срок они должны освободить квартиру и покинуть Москву. Шуля, храбрая женщина, пошла в органы и сказала: «Может быть, мой брат виноват, но причем тут старики — родители? Почему они должны бросить все, лишиться всех вещей?» В органах сказали, что можно получить контейнер, и, действительно, они его получили, и, погрузив в него все имущество, поехали в ссылку в Ворогово. Это было чудо, когда государство взяло на себя заботу о перевозке имущества осужденных к месту отбывания ссылки.

Село Ворогово расположено гораздо севернее Красноярска, двое суток плавания на пароходе. В тех краях ширина Енисея — около 2 км, противоположный берег почти не виден. Каждую весну там случаются паводки — река выходит из берегов и затапливает село. Население спасается на крышах и ждет когда приплывет лодка и снимет их. Наши тоже пережили такое приключение, особенно трудно было снять с крыши мою прабабушку, она вцепилась руками в конек и боялась перейти в лодку. Когда вода спадает, все жители возвращаются и ликвидируют последствия наводнения — сушат вещи и убирают дома.

В 37 году в Ворогово было много ссыльных и соответственно много охраняющих их сотрудников НКВД, в основном молодых мужчин. Ссыльные дамы и охрана крутили романы к обоюдному удовольствию. Шуля, будучи красавицей, пользовалась успехом, но не забывала об Асе, назначая свидание, говорила: «Приводи друга, у меня есть сестра». Кавалеры угощали дам шоколадом, который доставался маленькому Игорю. Но главной задачей Шули было как-то выбраться из этой тьмутаракани, и один кавалер посоветовал ей подать просьбу на перевод в Старую Руссу, это маленький, уютный городок недалеко от Москвы и Ленинграда, в самих столицах проживание им было запрещено.

Просьба была подана, и довольно быстро было получено разрешение, и все закрутилось обратным путем: опять был подан контейнер, все упаковали и поплыли вверх по реке, к Красноярску, и далее по железной дороге до места назначения. Навигация по Енисею только летом, значит, они плыли обратно летом 1938 года.

Подробностей жизни в Старой Руссе я не знаю, Шуля и Ася, видимо, работали, Игорь пошел в школу, родители — Исай и Гинда, были дома. Мой прадед, Исай Яковлевич, скончался от болезни почек в июне 1941 года, может, за неделю-две до войны. Шуля рассказывала, что бомбить начали с самого первого дня войны, сестры быстро сбегали на кладбище попрощаться с отцом, и вся семья, пешком ушли из дома, взяв с собой 2 чемодана. Бабушка уже ничего не могла нести, сама шла с трудом, у нее отекали ноги, а Игорь был мальчик 8 — 9 лет. Они хотели добраться до Казани, там в это время жила младшая сестра Гинды Соломоновны Мирра Курдина-Найкруг. Жаль, что я не записала весь рассказ Шули, и сейчас, спустя много лет, помню лишь отдельные эпизоды, о которых расскажу.

По всем дорогам, на восток текли реки беженцев, устроиться на ночлег в дом было совсем не просто. В одной деревне, где они ночевали, Шуля сказала хозяйке, что ее муж, которого уже мобилизовали, вот-вот вернется, и, о чудо, действительно, он пришел. О Шуле пошла слава как о необыкновенной гадалке, народ стоял к ней в очереди, а она, глядя на человека, говорила первое, что приходило ей в голову. За гадание платили, кто давал хлеба, кто кусок мыла, но долго оставаться в этой роли было нельзя, и их маленький отряд побрел дальше. В другом месте Шуля взялась перегонять стадо коров, к стаду прилагалась телега с лошадью, Шуля ехала через лесок и колесо телеги заклинило. Каким-то ожесточением воли Шуля подняла зад телеги, освободила колесо и пригнала стадо по назначению. С такими приключениями они добрались до Волги, сумели сесть на пароход и доплыли до Казани.

В документах, наверное, в паспортах у Гинды Соломоновны, Шули и Аси были отметки, что они административно высланные, но они сумели эти страницы так повредить, что эти отметки исчезли. В Казани они уже были просто беженцы, как тогда говорили, «эвакуированные». Из Казани их отправили в Киргизию, там нужны были рабочие руки на строительстве какого-то канала. Шуле пришлось поработать несколько дней лопатой, отказываться было нельзя — не получишь карточек, которые ввели очень скоро после начала войны. Шуля подошла к инженеру и попросила перевести ее на другую работу — когда просит красивая женщина, невозможно отказать, и Шулю направили на швейную фабрику, где шили белье для солдат. Она согласилась, хотя шить не умела. Придя на новое место работы, Шуля опять попросила показать, как пользоваться швейной машиной, моментально освоилась, и ее вскоре перевели на должность бригадира. Она получала материю для раскроя, раздавала работу швеям, следила за выполнением плана, а на свое место за машинкой устроила Асю.

Им дали какое-то жилье, видимо, комнату в бараке, а позже, когда Игорь женился и жил отдельно, они получили однокомнатную квартиру. После смерти Сталина началась реабилитация, ссыльные возвращались к своим прежним местам жительства, восстанавливались в правах, получали компенсации и другое жилье, если прежнее было уже занято. Бабушка не хотела оставаться с Асей, которая была нетерпелива по отношению к старухе, поэтому Шуля осталась с ней дома, а в Москву, хлопотать, поехала Ася. Она все получила — компенсацию, жилплощадь, но только на себя. Ей дали комнату в двухкомнатной квартире, она устроилась на работу в роддом секретаршей главврача, обладала каким-то влиянием, (могла устроить аборт) и наслаждалась собственной значительностью.

После войны Шуля с матерью, Гиндой Соломоновной, остались в Киргизии, во Фрунзе. Шуля устроилась работать в профтехучилище мастером по шитью и с этой работы вышла на пенсию. Только когда умерла мать Гинда, кажется в 1965-66 году, Шуля (в Киргизии ее называли Муся) начала искать обмен в Москву. Ее брат Соломон уже жил в Москве и помогал Шуле с обменом, нашел ей комнату в самом центре, на улице Кирова, рядом с Главпочтамтом. Так это поколение семьи Рейнгольд вернулось в Москву, кроме Дины и моего папы. Дина с мужем поселились в Караганде, а папа слышать не хотел о Москве, вообще был не прочь остаться жить в совхозе, в Казахстане.

Сестра моего дедушки Исаака Суламифь Исаевна Рейнгольд (Шуля)

Брат моего дедушки Исаака Соломон Исаевич Рейнгольд после лагеря

Сестры Рейнгольд – Муся (слева), Ася и Дина (стоит)

Все-таки, переехать в Алма-Ату папа согласился. В рамках подготовки к переезду мои родители поехали работать в Возвышенку, совершенно глухое место, там даже воду привозили в бочках, и ее надо было караулить. Естественно, в местной школе не хватало учителей, и мои родители могли работать на две ставки и таким образом собрать денег на переезд. Еще один недостаток — отсутствие базара, надо было ходить по дворам и просить, чтобы хозяева что-нибудь продали — мяса, молока, масла… В 1957 году сельских жителей уже освободили от душащих налогов, и селяне не очень охотно продавали, говоря: «еще сами не наелись». Мои родители продержались там год и переехали в Алма-Ату летом 1958 года.

Я помню, что сижу на полке в вагоне, а напротив, сидит мама, держит моего брата Колю на коленях и кормит его с ложечки. В Алма-Ате мы поселились в доме прадеда Гутковского (см. мои воспоминания «Гутковские»), прабабушка уже умерла, и он планировал жить с Петром, старшим внуком – старшим братом моей мамы, а свой домик уступал нам. Но у Полины, жены Петра, были другие планы, она соглашалась принять деда под свой кров, а в его домик пустить квартирантов, чтобы иметь какой-то доход. Когда ее планы не осуществились, она начала науськивать деда на нас, и он потребовал платы за жилье, мои родители начали платить, но он уже не мог перестроиться — вел себя агрессивно, кидал камнями в наших кур, я сама это видела, покалеченных куриц приходилось резать и варить.

Мои родители ушли на съемное жилье, снимали просторный дом по улице Косой, там я пошла в первый класс. Дед, оставшись один в доме, однажды угорел, заболел и нуждался в уходе, Полина уже не хотела его брать. В это время в Алма-Ату переехал Коля, младший брат мамы с семьей, он жил с дедом, взял на себя всю заботу о нем и проводил его в последний путь.

* * * * *

Недавно в Интернете я случайно обнаружила материал из исторического архива Белоруссии, посвященный моему деду Исааку. В нем рассказывалось о том, как много полезного он сделал для блага республики, в том числе, оказывается, ему пришлось отстаивать независимость республики и бороться против ее объединения. В Грозово, на родине моего деда благодарные белорусы установили мемориальный камень в его память.

Семья в Израиле

В конце октября 1991 года моя семья — мама Валентина, дочь Соня и я репатриировались в Израиль и поселились в городе Хайфа. Об этой перемене в нашей жизни я сообщила Михаилу Яворскому в Варшаву, благодаря чему, израильские родственники сами нашли нас, и мы были очень рады иметь хотя бы и дальнюю родню в новой стране.

Кто же такой Михаил Яворский? Он был один из кузенов нашего деда, младший сын самого старшего брата Найкруга — Мордехая, или Макса. По словам Шули, дядя Макс был коммерческим человеком, унаследовал имение отца, владел домом в Барановичах, кроме этого имел имущество в Польше — дом в Варшаве. У него было четверо детей — сыновья Михаил, Аарон и Борис и дочь Соня. Старший Михаил, гордость семьи, был меньшевиком и при советской власти бесследно сгинул, его вдова и дети проживали где-то за Уралом. Младший брат Борис пытался хоть что-то выяснить о его судьбе, но безуспешно, в память о брате он взял его имя и таким образом, из Бориса Найкруга превратился в Михаила Яворского.

После революции три брата Найкруга — Мордехай, Исаак и Калман решили уехать на запад, для этого надо было нелегально пересечь границу, а границы России были традиционно закрыты. При пересечении самый младший брат Калман, погиб, его застрелили, он даже не успел жениться.

Брат Мордехай обосновался в Варшаве, где у него была недвижимость. Его сыновья учились во Франции, в Гренобле, в политехническом институте, одновременно со своим кузеном Соломоном Найкругом, который приехал из Палестины. Во время учебы Аарон умер, видимо от испанки, я видела фотографию его могилы. Таким образом, из четверых детей Мордехая его пережили только двое — Борис и Соня. Борис жил в Варшаве, мы с ним были знакомы, а Соня, химик по специальности, проживала в Калифорнии, в 1990-х годах она еще была жива. Наш израильский Соломон в 1993-94 году последний раз ездил в Канаду и Америку, проститься со своими знакомыми и родней, и заехал к Соне, но она, очень пожилая женщина, ему не открыла, побоялась. Он ей говорил через дверь: «Соня, я же говорю по-русски» на что она возражала, что в Калифорнии сейчас многие говорят по-русски.

Во время войны Борис и его родители оказались в Варшавском гетто, они скрывались в каких-то катакомбах, родители там умерли, а Борис уцелел и даже женился — его старший сын Юри родился в гетто. У Бориса еще была дочь, которая, выйдя замуж, уехала в Голландию. Юри репатриировался в Израиль, жил где-то на юге около сектора Газы, он очень хотел работать в музее «Яд—ва- Шем», был уверен, что его возьмут, но ему отказали. Как все репатрианты, он работал на простых, но нелегких работах, видимо, ему надоело и он, с женой, вернулся в Польшу. К несчастью, его жена скончалась, он в отчаянии позвонил мне, показалось, что он рассчитывает на меня, но я тогда уже была не одна.

Одним из младших братьев моей прабабушки Гинды Соломоновны был Исаак, седьмой ребенок в семье. Он был женат на русской — Павловой Евгении Георгиевне, они были красивой парой, но их брак был бездетным. Евгения Георгиевна происходила из богатой семьи, — они держали торговлю готовым платьем. Дядя Исаак был ремонтером — занимался закупкой лошадей для армии и для этих целей имел большие суммы казенных денег на руках. В русской литературе часто фигурируют ремонтеры — картежники, проигрывающие казенные деньги, можно предположить, что начальство решило нанять ремонтера-еврея, в надежде, что он закупит лошадей для армии без подобных проблем.

Все, кто знал Евгению Георгиевну, очень тепло о ней отзывались. Она с удовольствием возилась с племянниками мужа, катала детей на лодке – в Грозово был пруд, водила их в цирк, и дети очень ценили ее внимание. Они с Исааком были обеспеченные люди и после революции обосновались в Вене. Но перед войной, в 1938-39 году, Евгения Георгиевна скончалась от аппендицита, а дядя Исаак заболел болезнью Паркинсона. Племянники из Палестины навещали дядю в Вене. Хана, проживавшая в Израиле – дочь Моисея Найкруга, старшего брата моей прабабушки Гинды Соломоновны, мне рассказывала, что, когда дядя Исаак уже был в инвалидном кресле, он подарил ей песцов. Обстоятельства его кончины неизвестны, вероятнее всего Исаак Найкруг стал одной из жертв Холокоста.

Третий ребенок в семье Найкруг — Моисей, единственный из братьев, который приехал в Палестину. Я видела его фотографии с супругой, оба рослые, крупные. До революции они жили в Грозово, у Моисея были мельницы, видимо, бизнес был немаленький, он даже держал управляющего, один не справлялся. После революции, семья управляющего уехала в Канаду, дети Моисея – Хана и Соломон дружили с ними и бывали у них в Торонто. У жены Моисея, видимо, был отрицательный резус, несколько первых детей у нее умерло вскоре после рождения. Но, наконец, родилась девочка Хана, видимо, у нее был резус, как у матери, и она выжила. Ее в детстве называли Алта – «старая», чтобы смерть ее не забрала, ее настоящее имя — Хана, я с ней познакомилась в Израиле, женщина с большим чувством юмора. Года через два у них родился еще один ребенок – Соломон, наш главный израильский родственник.

Семья Моисея были сионистами, они изучали иврит, мечтали переехать в Палестину и возродить государство Израиль. До революции это были мечты и пожелания, а после революции стало ясно, что надо уезжать и именно, в Палестину. Где-то, до 1922-23 года они жили спокойно, потом советские малограмотные власти решили, что сионизм — буржуазное учение и стали преследовать сионистов, сажать их в тюрьму. Соломон рассказывал, что у них был сионистский кружок, они изучали иврит, но не более того, как вдруг начались гонения, его приятеля арестовали, был суд, и его сослали в Сибирь, Соломона тоже арестовали, он сидел в тюрьме. Отец, Моисей, быстро поехал в Москву, просить племянника Исаака о вмешательстве в эти дела. Мне Шуля рассказывала, что дядя приехал, остановился у них в Мерзляковском переулке и спал на рояле.

В считанные дни наш умный дед Исаак решил проблему, видимо, объяснил малограмотным начальникам, что сионизм — национально-освободительное движение, что сионисты хотят вернуться в Палестину и тем самым потеснить англичан, с которыми Россия всегда была в контрах. Иными словами, молодому Советскому государству была прямая выгода разрешить евреям ехать в Палестину. В результате, всех сионистов, сидящих в тюрьмах, освободили, сосланных вернули, тем, кто хотел уехать в Палестину, дали паспорта, и все это заняло 5 дней. Все сионистское сообщество в Грозово стало собираться, таможня проверила их багаж на дому, у них была сионистская литература в бумажных мешках, зашитых снаружи. На мешки навесили печати, но швы на дне мешков было легко подпороть, положить внутрь что-нибудь маленькое, но ценное, типа бриллиантов или золотых монет, и снова зашить, что и было сделано. Моисей с семьей поехали по железной дороге, через Польшу, чтобы повидаться с родней, другие сионисты оправились в Одессу, чтобы там сесть на пароход. Друг Соломона, который не успел доехать до места ссылки, направился в Америку.

В Палестину они прибыли пароходом в порт города Хайфы, где и поселились, в 20-тые годы Хайфа была самым большим городом в этих краях. Вначале они снимали квартиру в доме у какого-то араба, комнаты были огромные, с высокими потолками, зимой нагреть такие помещения было невозможно. Моисей вступил в долю в мукомольный бизнес, который он хорошо знал, но быстро понял, что на этом не заработаешь, и переключился на недвижимость. Не сразу, но со временем это оказалось прибыльным делом. Но вначале отец смог оплатить учебу только сына — Соломон поехал учиться на инженера в Гренобль, где уже учились его кузены Аарон и Борис из Варшавы. Дочь Хана сама заработала себе на образование, она 5 лет пекла мацу в пекарне, чтобы оплатить свою учебу в Лондоне.

Хана в молодости влюбились в художника Зверинского, но он не ответил ей взаимностью, женился на другой женщине, и Хана лет десять не могла изжить эту любовь — знакомая история, мне она тоже известна. Только после войны Хана вышла замуж за адвоката Мангейма из Буковины, который пережил оккупацию и репатриировался в Израиль. Еще до войны Моисей стал владельцем многоквартирного дома на Улице Певзнер в Хайфе, где они жили сами, а остальные квартиры сдавали жильцам. Соломон до войны женился, но брак был бездетен, во время войны его мобилизовали в английскую армию и он служил в Египте — работал на заводе инженером, где пленные итальянцы ремонтировали танки для фронта.

За время войны он как-то отвык от своей жены, поэтому когда он мобилизовался и вернулся в Хайфу, его с легкостью сманила одна из жилиц в их доме по имени Таня, она с мужем приехала из Риги. Таня была веселая, хохотушка, то, что Соломону нравилось, и, поскольку оба брака были бездетные, они с легкостью развелись со своими супругами и создали новую семью. Вскоре Соломон и Таня переехали в Тель-Авив. Детей у них не было, они жили весело, путешествовали и радовались жизни. Таня умерла еще до того как мы приехали в Израиль. У Ханы двое детей — старший сын (не помню его имени) и дочь Ирит, по мужу Юриста, они оба адвокаты, Ирит — мать троих детей, два сына близнеца и дочь.

Мы тоже пустили корни в Израиле, приехали в 1991 году, моя дочь Соня пошла здесь в первый класс, а теперь она мама двоих чудесных деток, а я — бабушка.

——————

08.2018 — 10.2023

——————
* Опубликовано с согласия автора

#1 История моей семьи. ЖИВОДЕРОВЫ

#2 История моей семьи. ГУТКОВСКИЕ