(Из цикла «История моей семьи» #1)

Вера Рейнгольд

Светлой памяти моей бабушки Гудковской Софьи Карповны (1905 — 1971)

Все, что изложено здесь, записано мною по памяти из рассказов бабы Сони. Помню, я приходила из школы, садилась обедать, и, пока я ела, баба сидела напротив или даже вставала коленками на стул и взахлеб рассказывала о своем детстве и о жизни в деревне до революции. Мой родной брат Коля говорит, что он тоже присутствовал при этом, но я его не помню. Наверное, это происходило в 1968 – 69 годах, потому что позже баба заболела, и ей было уже не до рассказов. Вероятно, что-то я запомнила не вполне правильно, да и то, что я слышала, хранится в моей памяти почти 50 лет, поэтому то, что я запишу, это не документально подтвержденные факты, а семейные предания. Некоторые сведения о городках – Каинске, Славгороде и др. которые здесь приведены, почерпнуты мной из интернета, и, должна заметить, что они полностью согласуются с бабиными рассказами.

Наша бабушка Гудковская (урожд. Живодерова) Софья Карповна родилась 27 сентября 1905 года в селе Лягуши (так она его называла, на карте оно именуется “Лягушье”) Купинского района, Новосибирской области. До революции административное деление было иным, они относились к Каинскому (Барабинскому) уезду Томской губернии. Ее родителями были Живодеров Карп Григорьевич и Трофимова Авдотья (Евдокия) Михайловна. Оба они родились уже в Сибири, но хорошо помнили откуда прибыли их семьи.

Несколько слов о заселении Сибири, конкретно, Барабинской низменности, которая находится на юге Новосибирской области. Ее геометрический центр – озеро Чаны заполненное солоноватой водой. В доисторические времена здесь плескалось море, потом отступило, остались Чаны – самое большое озеро в этих краях и множество мелких озер. В 1722 году, примерно в 120 – 130 км от оз. Чаны на север был заложен Каин пас (пас – передовой пост, военное укрепление). Он был заложен для защиты оседлых барабинских татар, живших в этих краях в деревне Мошнино, от нападений джунгар и киргизов. Каин пас был построен при устье речки Каинки, впадающей в реку Омь. «Каин» в переводе с языка барабинских татар — берёза. В 1733 году через Каинский форпост был проведён Московско-Сибирский тракт. По этому тракту из европейской части России следовали заключенные дальше в Сибирь.

“В связи с движением границы дальше на юг, появилась возможность преобразовать Барабинские форпосты (Каинский форпост был не единственный в этих краях) в обыкновенные селения. И уже к 1750 году постоянные гарнизоны в форпостах были ликвидированы и казаки, несущие в них службу, вступили в крестьянское состояние.” [Курсив здесь и далее — взято из общедоступных страниц Интернета].
“После проведения тракта Каинск стал крупным центром каторги и ссылки. В Каинске начинают селиться ямщики, ссыльные из России преступники, а за ними и крестьяне. Основной деятельностью поселенцев в то время был извоз и кустарное производство, связанное с ним — каретное, столярное, медничное, скорняжное, башмачное, а также скотоводство и хлебопашество.”

В 19 веке, в Каинске была значительная еврейская община, самая большая после православных, – 12% населения. Она образовалась из местечковых евреев, сосланных за контрабанду. В основном, евреи были заводчиками – держали мельницы и маслодельные заводы, а также были гуртовщиками. Поэтому не удивительно, что Карп Григорьевич имел бизнес с евреями. Мне кажется, что преступники сосланные в Сибирь, не имели права возвращаться в европейскую часть России, разве что, по высочайшему соизволению, как например, Радищев, который тоже проезжал через Каинск по дороге домой. Но за него хлопотали, а за простого мужика, совершившего правонарушение, некому было хлопотать. В одной статье прочла, что ссылка в Сибирь выполняла две задачи, первая – наказание за преступление, вторая – колонизация Сибири. Делались попытки превратить ссыльных в крестьян, им отводили земли для хлебопашества и следили за их усердием, если замечали, что они вовремя не убирают урожай – наказывали, т.е. пороли.

Очевидно, что заселение Сибири только за счет сосланных продвигалось очень медленно и неэффективно. Но другого свободного населения в России не было. Оно появилось только после освобождения крестьян в 1862 году. Тут же стали обсуждаться и продвигаться программы по заселению Сибири. Известно, что помещики всячески тормозили переселение крестьян т.к. опасались, что отток населения из европейской части России повысит стоимость рабочей силы, которую они нанимали для обработки своей земли. Поэтому, после освобождения, был какой-то период завершения взаимных обязательств, т.е. крестьяне, занятые на каких-то объемных работах, например, в строительстве, не могли тут же, на месте бросить своих бар, процесс расставания занял некоторое время. И, как следствие, первая большая волна переселения происходила в 1868 — 78 годах; наши предки перебрались в Сибирь как раз в этот период.

Баба говорила, что тянули жребий, и, кому выпадало, переселялись в Сибирь. Переселенцам оказывали содействие. Что конкретно, выяснить трудно, да и не входит в мою задачу, но из историй других переселений, например, в форт Верный, будущий г. Алма-Ата, известно, что переселенцам выдавали суточные продуктами, фуражом для лошадей и коров и обеспечивали пропитание на новом месте, пока не будет получен первый урожай. Отвод земли в разных местах и в разное время совершался по разному. Например, в Восточной Сибири давали в собственность на семью 100 десятин земли, но это включая пашню, покос и выпас. В Западной Сибири, во время Столыпинской реформы, отводили по 15 десятин на мужскую душу. Для справки, десятина чуть больше гектара. Землю давали в собственность. Примерно на 8 лет крестьяне получали полное освобождение от налогов. С первой волной переселилось в Сибирь 600 – 800 тыс. человек. Вторая волна переселения в Сибирь была связана со Столыпинскими реформами, тогда в их края, а конкретно в Лягушье перебрались украинцы из Полтавской губернии. С начала действия Столыпинской реформы и к августу 1914 года (начало Первой Мировой войны) в Сибирь переселилось более 4-х миллионов человек.

Город Каинск очень часто фигурировал в бабиных рассказах, но позже я о нем ничего не слышала, и не удивительно, т.к. после революции его переименовали в Куйбышев, по фамилии революционера, уроженца этого города. В интернете очень много сведений о Каинске, едва ли не все там побывали, например, Чехов, по дороге на Сахалин, проезжал через Каинск, декабрист Завалишин, возвращаясь из ссылки назвал его “Сибирский Иерусалим”, т.к. там было значительное еврейское население. Горький писал, что самые толстые купцы в России – из Каинска. Наш прадед, Карп Григорьевич продавал пшеницу в Каинск. По торговым делам он также бывал в городе Славгороде. Этот городок расположен почти на границе с Казахстаном, т.е. на юг от Чанов. Интересна его история: Столыпин, инспектируя продвижение своих реформ, побывал на месте планируемого города и, осмотрев окрестности, сказал: “Славный будет городок”. Жители так и назвали его — Славгород.

“Славгород, где в 1909 г. на пустом месте был водружен деревянный крест, в 1913 г. уже имел 7000 жителей и развивал торговлю на 6 миллионов рублей в год.”

Наша прабабушка Авдотья Михайловна Трофимова была родом из деревни Горонсталиха, когда-то там водились горностаи, от них и название деревни. Расположена она недалеко от озера Чаны. Жители ловили рыбу, торговали ею, были зажиточны, деревня считалась богатой, и ее даже называли «Пьяная Горонсталиха», т.к. жители, имея живые деньги, могли себе позволить выпить в любое время, а не только по праздникам. Баба рассказывала, что в Чанах было так много рыбы, что первые переселенцы черпали ее ведром. Отец прабабушки Михаил Трофимов либо уже родился в Сибири, либо был привезен маленьким мальчиком. Его родители были крестьянами в Тамбовской губернии, видимо, крепостные, но из дворни, т.е. приближенные к барскому дому. В их домашнем обиходе было много привычек, более свойственных барскому, нежели крестьянскому хозяйству. Замуж было принято выходить в другую деревню, и Авдотью Михайловну просватали в Лягушье, где и родилась наша баба Соня.

Семья нашего прадеда Карпа – Живодеровы были из яицких (уральских) казаков. В интернете был сайт Живодеровых, оттуда я узнала, что две семьи – Живодеровы и Поляковы, приехав в Сибирь, основали деревню Лягушье. История этой деревни, оказывается, была записана в тетрадку и хранилась в местном музее, но потом сгорела вместе с помещением музея.

«История возникновения названия села Лягушье, несмотря на ее подлинность, имеет характер байки или анекдота. В период с 1868 по 1879 гг. семья Поляковых, переселенцев из Курской губернии, положила начало селу Поляковка. В 1888 г. в Поляковку приехал из Юдино волостной писарь, чтобы переписать всех жителей и их наделы для начисления налогов. Застолье в честь высокого гостя затянулось, и пьяный писарь записал село как Лягушье на том основании, что вокруг действительно было много лягушек.»

Баба рассказывала, что у ее отца было несколько братьев, особенно часто она упоминала дядю Петра и дядю Констанкина, так она выговаривала. Наверное, старших сыновей она назвала в честь своих дядей. Как-то мы с бабой Соней считали сколько детей было в семье ее родителей, жалею, что не записала всех имен, только помню, что Авдотья Михайловна рожала 18 раз, но до взрослого состояния добрались только пятеро и последняя девочка Поля, умершая в 15 лет. Ее смерть была ужасным ударом для матери, рассказывали, что даже по ночам она ходила на кладбище, так тосковала.

Первые дети были девочки – Ольга, Мария, Татьяна, я помню эти имена, но все они умерли во младенчестве. По моим соображениям, первые дети в крестьянских семьях были обречены из-за того, что молодая крестьянская пара вынуждена была слишком много работать, чтобы приобрести необходимое. Когда женился один из старших сыновей, его отделяли, видимо, помогали поставить дом, а дальше молодые должны были крутиться сами. На женщине были скотина и огород, выпекание хлеба, готовка и изготовление одежды, а путь от посева льна до готовой рубашки ох как длинен. Я слышала от бабиной подружки, тети Поли, бывшей крестьянки, первые дети которой тоже умирали, что она роняла детей во время кормления, — сядет кормить и засыпает, ребенок из рук и падает, она и подушки клала на пол, но, видимо, не помогало – уцелела у нее единственная девочка, Дуська, выросшая уже в городе. Как справедливо заметил поэт: “Доля ты русская, долюшка женская, вряд ли труднее сыскать”.

Первым уцелевшим ребенком у моей прабабушки была дочь Александра, потом сыновья Александр и Кузьма, затем Софья и Яков, близкие по возрасту и росшие вместе, и последняя девочка Поля. Авдотья Михайловна в молодом возрасте попала под дождь, простудилась, серьезно болела и всю жизнь была больной женщиной. Первоначально ее лечил какой-то странствующий татарин, он разбирался в травах, жил у них год или два, лечил ее отварами и помог. От трав болезнь не прошла, а перешла в хроническую форму, каков был диагноз, – не известно, но похоже на бронхиальную астму. Зимой Авдотья Михайловна очень страдала, лежала на печке, а летом чувствовала себя вполне хорошо, бегала по двору, правда, на пашню или покос уже никогда не ездила.

В течение жизни наша прабабушка приноровилась к своей болезни, соблюдала диету, знала что ей показано из еды, а что нет. Будучи женщиной умной и наблюдательной, она, болея, сама приобрела некоторые медицинские познания, знала многие травы и в деревне лечила детей, принимала роды, могла вправить вывих. Односельчане ее уважительно звали по имени — отчеству. Ее мнение имело вес, и однажды насильно выдаваемая замуж невеста искала у нее защиты – спряталась у них перед венцом, а Авдотья Михайловна уговорила родителей и жениха не неволить девку. Карп Григорьевич, видимо, ее очень любил, так как всю жизнь называл ее по имени “Дуня”, хотя это было и не принято, с возрастом супруги обращались к друг другу “отец”, “мать”.

Наши прадеды были неграмотны, но Авдотья Михайловна обладала уникальной памятью, – побывав несколько раз в церкви, она дословно запоминала весь текст службы. На всю округу у них была единственная церковь – в селе Чумашки, довольно далекой от Лягушьего, летом ездить было некогда, работали от зари до зари (у них в ходу была поговорка “Лето — припасиха, а зима — прибериха”), а зимой, по нездоровью, Авдотья Михайловна не могла ездить в церковь. Но, видимо, душа ее жаждала религиозного переживания, и зимой, по воскресеньям, она сама служила службу дома. Вся семья собиралась, ставили таз с водой, туда падали угольки с кадила, и она по памяти произносила текст службы, и в нужных местах все крестились и говорили “Аминь”.

Жили наши прадеды только своей семьей и, хотя наша баба упоминала бабушку Варварушку, но, видимо, родители Карпа Григорьевича жили с кем-то из младших сыновей. Братья Живодеровы были дружные и друг другу охотно помогали. Если кому-то из семьи надо было построить дом, “собирали помочь”, как говорила баба, и в несколько дней выводили стены. Баба до старости помнила, что какой-то из дядьев, видимо, ее крестный, подарил ей серебряный крестик, а она, купаясь летом, потеряла его.

У семьи нашей бабы в Лягушьем был большой рубленый дом, настолько большой, что в 1930 году, во время раскулачивания, новые власти решили что такой дом в деревне не уместен, и их дом, самым первым, разобрали и перевезли в райцентр Купино, где он был собран заново, в нем располагался детский сад. Но комнат тогда было мало, кажется, две – родительская спальня и горница. Только родители спали на кровати, а дети, до замужества и женитьбы, спали на лавках, на полатях, на печке. Видимо, горница была очень большой комнатой, где вся семья обедала, Авдотья Михайловна служила службы, там стояли прялки и ткацкий станок, это был центр жизни всей семьи. На стенах, обитых вместо обоев ситцем, висели портреты царя, царицы и их детей. (Позже, в лихие времена советской власти, этот ситец сняли и перешили на одежду). Само собой, в углу были иконы.

Авдотья Михайловна хорошо готовила, искусство редкое в деревне, деревенским женщинам негде этому было научиться. Она, кроме обычных щей с капустой и пельменей, умела ставить сдобное тесто, пекла пироги, куличи и даже пирожные, – заварные, а также в виде корзиночек, которые чем-то начиняли. На праздники, Пасху или Рождество, она запекала в печке целый окорок в тесте. Когда резали скотину, готовили холодцы и с осердьем (сердце, печень и легкое) пекли пирожки. Мясорубок не было, мясо мелко рубили сечкой в корытце. На зиму квасили капусту и солили огурцы. Они сами сбивали подсолнечное, горчичное и – внимание – маковое масло, что даже тогда было экзотикой. Это масло припасали для блинов на масленицу. У них был свой мак, часть использовали как начинку в пирогах, из части сбивали одну — две кринки масла. Со слов бабы, по густоте, оно было, как топленое масло, и зеленоватого цвета. Горчичное масло прогревали в печке, чтобы ушла горечь.

Из своего молока готовили простоквашу, творог, сбивали масло. Из ягод варили варенье, видимо на меду, т.к. еще в 30-ые годы 20 века сахар был дороже меда. Баба рассказывала что они всегда обедали на скатерти, правда ели по-крестьянски, деревянными ложками из одного чугунка. Кастрюль тогда не было, еду готовили в печке в чугунах. Из напитков пили чай (из самовара), летом – квас. Чай был колониальный товар, и не все его могли себе позволить, а у бабы в семье всегда были запасы чая и сахара; после чаепития остатки заварки выливались, чайник мыли. Советской привычки доливать в заварку воду не было, пили исключительно свежезаваренный чай, причем из тонких фарфоровых чашечек, с перетяжками, т.е. между чашкой и ее основанием была перетяжка. Про наши советские фаянсовые бокальчики баба презрительно говорила: “Такая посуда у нас была на пашне”. Соблюдались правила, – в начале трапезы читали молитву и выбегать из-за стола запрещалось, обратно не пускали. Наша баба запомнила на всю жизнь, как она выбежала из-за стола в кухню погрызть косточки, бараньи, наверное, и больше за стол не села. Про алкоголь баба никогда не упоминала, видимо, он у них был не в ходу. Держали дома кагор, но как лекарство для детей и как церковное вино для причастия, во время домашних церковных служб. Кажется, прабабушка делала настойки и наливки для гостей и по праздникам.

Одежда. На заре своей семейной жизни, Авдотья и Карп Живодеровы, похоже, носили льняную одежду, т.е. сеяли лен, потом его косили, мочили, мяли и т.д., вся технология мне не известна, но в результате получалась льняная кудель, которую длинными зимними вечерами женщины пряли в нитки и из них ткали полотно. Ткацкий станок или его подвижная часть назывался кросны, сдвигая или разводя кросны можно было регулировать ширину ткани. Весной готовые холсты выбеливали на солнце. Из белого полотна шили исподнее, т.е. белье. Баба говорила что на ее памяти уже вся семья носила одежду из готовых, фабричных, тканей, а из льна прабабушка ткала только скатерти и полотенца, причем могла выткать узор.

У Живодеровых старшая дочь Александра научилась кроить и шить, у них была швейная машинка, и отец Карп Григорьевич, продавая зимой зерно, привозил домой ткани штуками. Из ситца шили исподнее и постельное белье, но пододеяльников они не знали, только простыни и наволочки, поэтому каждое лето стирали теплые одеяла. Уже дома у них водились модные журналы специально для крестьян, с выкройками, и Александра шила по картинке. Видимо, она была грамотная. Все девочки умели вязать и вязали на всю семью носки, варежки, шарфы. Шерсть была своя т.к. держали овец. Но многие в деревне еще носили полотняные (льняные) рубахи, покупать ситец было дорого.

У них была своя баня, и, как это принято у крещеных, они мылись в бане по субботам. В их местах летом кочевали казахи, и часто казашки заскакивали в баню помыться самыми первыми, т.е. в чистой бане и с большим количеством воды. Владельцы бани, конечно, были не довольны – приходилось после них убирать и восполнять расход воды, да и жар становился поменьше. Кроме этого, казашки часто просили дрожжевого хлеба, они сами пекли только пресные лепешки. Баба рассказывала, что бывало, они играли вместе с казахскими девочками, вдруг скачут мужики на конях, хватают их девчонку 13 — 14 лет, и увозят прочь – просватали замуж.

Кроме этого, в бане всегда оставляли кринку молока, хлеб и с десяток вареных яиц – для людей, путешествующих инкогнито. И почти каждую неделю в бане кто-то останавливался закусить и переночевать. Через город Каинск проходил Московско-Сибирский тракт, по которому, до постройки железной дороги, шли этапом заключенные. Видимо, некоторые самовольно возвращались обратно и пользовались гостеприимством. Баба рассказывала, что, кроме вышеупомянутого татарина-травника, как-то раз у них всю зиму жил студент, он по дороге заболел, видимо, лежал у них и поправлялся до весны. В благодарность за свое содержание, он предлагал учить мальчиков грамоте, но Александр и Кузьма не хотели, убегали, а о девочках речи не было и баба очень жалела, что ее не учили.

Хозяйственные постройки. Кроме дома и бани, был огород, выращивали картофель, капусту, огурцы, морковь, вероятно, и лук, как же без лука, репу и прочую огородную зелень. Видимо, был свой колодец и точно был глубокий погреб, его зимой набивали льдом, возили лёд с Чанов и все лето у них в погребе было холодно, предтеча холодильника. Двор был крытый, я такие видела в Красноярском крае, в деревне Ворогово. На земле – настил, и пространство между домом, баней и хозяйственными постройками – под крышей, что очень удобно, не заносит снегом. Похоже, у них была огромная усадьба. Баба рассказывала, что держали 10-12 коров, коровенки были беспородные, бурые, молока давали немного – литров по 10 в сутки, но их всех надо было кормить, доить и убирать за ними навоз. Баба рассказывала, что ее лет с 7 — 8 будили в пять утра доить коров. Баба сожалела, что они еще не понимали, что вместо 10 – 12 коров можно было держать трех-четырех породистых, дающих по ведру молока за удой (такая корова “ведерница” была у моего другого прадеда, Гудковского, он ее привёл из Омска).

Зимой коровы стояли в стайках, там же зимовали куры, а летом паслись, у всех крестьян коров было много, три двора – уже стадо, нанимали пастуха. Кроме коров были лошади, наверное, голов пять – три рабочие, две – на выезд, и у каждой было стойло. Были овцы и свиньи, из птицы – куры, гуси. Во дворе были собаки, а в амбарах – коты, которые охотились на мышей. И для всей этой живности надо было накосить сено, заготовить овса для лошадей, и все это хранилось около дома. Хотя, может быть, какая-то часть сена хранилась на покосах и подвозилась по мере надобности. Весь урожай зерна хранился в амбаре. Где-то под крышей двора размещался запас дров.

Наш прадед, Карп Григорьевич, был трезвый, работящий мужик, прирожденный хлебопашец, он любил свое дело, у него было чутье к земле и он всегда был с прибылью. Разумеется, иногда случался недород, засуха или падеж скота, но его хозяйство всегда быстро восстанавливалось. Наш прадед являл собой счастливый случай, – его наклонности и обязанности совпадали, будучи крестьянином, он любил крестьянский труд. В основном он сеял пшеницу и потом продавал ее на мельницы. Бывало, весной он ездил на пашню, брал комочек земли, растирал его между пальцами, нюхал и говорил: «Пора сеять», и, если пришла пора, мог начать сеять даже на второй день Пасхи, хотя вся деревня еще гуляла и ездила по гостям. Он еще нежно говорил: «Пашенка – золотое донышко.” И еще: “За столом гонись за крошечкой, а в поле за зернышком, – никогда голода не узнаешь». Рачительный был хозяин, но не жадный.

Во время уборки хлеба они возили на пашню кур, чтобы те склевывали просыпанное зерно. И курам устраивали пикник, и зерно не валялось, и этих же кур ели – варили лапшу. Всю зиму он сам возил зерно в Каинск. Обычно нагружал трое саней, на первых санях ехал сам, а поводья следующих лошадей привязывал к задку впереди едущих саней. В середине пути останавливался на ночевку у одной вдовы, причем всегда брал с собой в дорогу мороженые пельмени в мешочке, шкалики водки и дрова, чтобы не вводить в лишний расход хозяйку, хотя платил за ночлег. Не удивительно, что его всегда были рады принять.

Продав зерно, наш прадед закупал в городе все, что нужно для хозяйства и гостинцы – привозил сахарные головы, чай, изюм и сухофрукты, исландскую селедку в бочонке, штуки материи, керосин, городской хлеб, виноград в ситах, дыни в соломе (их в Сибирь доставляли узбеки) и прочее нужное в хозяйстве. Баба говорила, что булки хлеба были такие мягкие, пышные и упругие, что булку можно было сплющить как лепешку, и она снова выпрямлялась. Наверное, детям Каинск казался волшебным городом, полным всяких вкусностей и подарков.

Конечно, можно было продать зерно и все купить, не выезжая из деревни, т.к. приезжали купцы, скупающие хлеб и ездили коробейники, но Карп Григорьевич не ленился, сам продавал свой урожай подороже и имел выбор товаров и возможность торга, совершая покупки в городе. У них в горнице была керосиновая лампа, за зимний вечер сгорало пол литра керосина, но они могли себе такое позволить. Зимой занимались рукодельем, женщины шили, вязали, пряли, ткали, а мужчины занимались лошадиной упряжью, то ли чинили, готовясь к лету, то ли сами делали. Думаю, сами шили или починяли мешки для зерна, в которых возили зерно в город.

Баба говорила, что их соседка не зажигала свечку, говорила что ей хватает света, исходившего от керосиновой лампы из окна их дома. На пашне у Живодеровых была избушка, и во время полевых работ они жили под крышей и не теряли время на дорогу домой каждый день. У них были разные необходимые машины, лобогрейки, молотилки, бороны, но все на конной тяге.

“Лобогрейка — простейшая жатвенная машина, применявшаяся для уборки основных зерновых культур (ржи, пшеницы, овса, ячменя), но могла быть использована и для кошения трав после небольшого её переоборудования. Лобогрейка производит срезание стеблей убираемой культуры и укладывание их на платформу. Сбрасывание срезанного хлеба с платформы производится вручную, что требует большого физического напряжения от рабочего, выполняющего эту операцию, и отчего машина получила своё название — «лобогрейка»“.

Карп Григорьевич уже собирался купить трактор, но помешала Первая мировая война. В хозяйстве были рабочие лошади и был “выезд”, т.е. лошади, которых запрягали только в сани или коляску. (К слову, когда наша баба была уже замужем в селе Ключи, и родители приезжали навестить ее, то соседи по отдаленному звону бубенцов узнавали, что «Гудковский тесть едет»).

Сыновья – Александр и Кузьма Живодеровы принимали участие в скачках – да, в деревне, кажется, осенью устраивались скачки, и они на своих лошадях брали призы. Баба рассказывала, что лошадь «чередили» – кормили только овсом, и под конец, перед самыми скачками, давали ей лишь шапку овса, и она вся подбиралась, как струна, лишний жир с нее уходил. В добавок к своей земле наш прадед еще брал в аренду десятин пятьдесят. Кроме пшеницы сеяли лен, гречу, овес и другие злаки. Видимо, у нашей бабы остались нежные чувства ко льну и как только мы стали жить в своей квартире, во 2-ом микрорайоне Алма-Аты, первой же весной баба посеяла лен под окнами, и, когда он зацвел голубыми цветочками, было очень красиво, все останавливались посмотреть.

В тех местах настоящего леса не было, а была лесостепь с березово-осиновыми колками и каждой семье отводили свою часть леса – для постройки и на дрова, но детям не возбранялось собирать грибы и ягоды по всему лесу. Положение изменилось, когда в 1905 году приехали переселенцы-украинцы из Полтавской губернии. Они строго блюли границы и, если заставали какую-нибудь девчонку с ягодами в своем лесу, то отбирали платок и гребенку (в качестве штрафа) и даже могли завязать подол платья над головой, что было очень обидно, т.к. трусов тогда не носили.

В их местах было богатое разнотравье и много земляники. Перед покосом бабы и девки быстро собирали ягоду на варенье, но еще так много оставалось, что литовки (ручные косы) были красные, как будто в крови. Зимой дети ходили на сеновал и выбирали сухую ягоду из сена. Молоко коров, поедающих такое сено, было очень хорошим, а сливочное масло из их краев ценилось на международном рынке выше датского и вологодского. Когда баба это рассказывала, моя мама сомневалась, но потом прочла у писателя Залыгина, что сибирское масло было лучшим в мире.

Каким образом это масло попадало за границу? В деревне заводчики ставили сепаратор, как говорили местные, “молоканку”, крестьянки, в основном девчонки, после дойки носили ведрами молоко, сепаратор отделял сливки, а обрат (снятое молоко) возвращали, им поили телят и поросят. За молоко можно было взять какой-нибудь товар, например, швейную машинку. Молоко было своеобразной валютой, т.к. денег было мало, и они были дороги. Курс был такой, что за швейную машинку приходилось таскать молоко всю зиму. А заводчики из сливок производили знаменитое масло. И как только через их края, в 1893 году, прошла Транссибирская магистраль, по железной дороге масло доехало до Европы. По плану, магистраль должна была пройти через Каинск, но местные купцы возомнили, что это создаст им дополнительную конкуренцию и повлияли, чтобы железная дорога прошла на 12 км южнее, там была построена станция Барабинск.

Пока в их деревню не приехали переселенцы-украинцы, местное женское население к обрату относилось довольно равнодушно, не спорили, кому сколько причитается. Но когда приехали хохлушки, на молоканке каждый день случались драки из-за обрата, по выражению бабы, “они вцеплялись друг другу в космы”, что для сибирячек было удивительно.

Привожу исторические статистические сведения: “На рубеже XIX и XX веков экономическое положение Каинска ухудшилось в связи с прокладкой Транссибирской магистрали, которая прошла в 12 километрах южнее Московско-Сибирского тракта. В результате Каинск остался в стороне от транзитных путей. Однако к тому моменту Каинск получил большое значение как центр маслоделия (первый завод был основан в 1895), которое приобрело в городе массовый характер. В 1910 году в городе и Каинском уезде действовало 443 маслозавода с общим годовым объёмом производства 180 тысяч пудов животного масла. Несмотря на то, что заводы по производству масла были небольшими и примитивно оборудованными, качество масла было значительно выше европейского. Каинское масло поступало за границу: в городе его закупали три иностранные конторы, кроме того, конторы каинских купцов сами занимались продажей масла в Гамбурге и Лондоне. В Каинске действовала скотобойня, на которой ежегодно забивалось более 4 тыс. Голов скота, преимущественно крупного. В 1914 г. отсюда отправлено 138 тыс. пуд. мяса в Петроград, Москву, Тулу, Калугу и другие города. Кроме того, вывезено в Европейскую Россию из Каргата и Татарска по 108 тыс. мяса.В 1914 году в городе было 89 торговых лавок c торговым оборотом более 18 миллионов рублей в год. В этом же году в городе сооружена первая электростанция мощностью 120 кВт, обслуживавшая 69 абонентов, в основном, купеческие дома.”

Карп Григорьевич водил дружбу с одним евреем, гуртовщиком. Гуртовщики скупали скот по деревням и гнали его на бойни. Этот его приятель посоветовал весной покупать телят (бычков), а осенью продавать их на мясо. Это было очень выгодно – весной, после отела, телят было много, стоили они недорого, а сено уже было на исходе, и кормить телят некоторым бывало затруднительно. Но Карп Григорьевич всегда имел запас сена, чтобы прокормить скот два-три месяца до свежей травы, а за лето бычки на вольной траве быстро вырастали, и осенью он их продавал на мясо. Наша баба об этом рассказывала с торжествующей улыбкой, видимо, это было очень удачное предприятие. У этого гуртовщика был сын Яша, и было предложение выдать за него бабину старшую сестру Александру, но этот брак не состоялся. Я всегда сомневалась, думала что баба могла перепутать, но интернет подтвердил достоверность бабиных рассказов:

“В первой половине 19 в. подавляющее большинство сибирских евреев составляли мужчины. В поисках невест им приходилось обращаться к брачным посредникам , которые привозили девушек из губерний черты оседлости; однако услуги таких посредников стоили чрезвычайно дорого (200 рублей и более, что составляло огромную по тем временам сумму) и были для многих недоступны. В связи с этим группа каинских евреев обратилась к властям с просьбой разрешить им (по примеру других сибиряков) приобретать привозимых из-за рубежа калмычек и после прохождения ими гиюра жениться на них. Генерал-губернатор Сибири отправил это ходатайство в Санкт-Петербург, сопроводив его похвальным отзывом о трудолюбии и безукоризненном поведении сибирских евреев. 2 апреля 1817 г. Государственный совет постановил: «Евреи могут покупать или выменивать привозимых из-за границы женщин калмыцкого рода нехристианской веры и, обращая их в еврейский закон, сочетаться с ними браком». Впоследствии Николай I подтвердил это решение, но приказал не включать его в сборник законов Российской империи. По свидетельствам современников, обращенные в иудаизм калмычки строго выполняли мицвот и регулярно посещали синагогу.” (Гиюр — переход в иудаизм, мицвот – заповеди)“.

Так что вполне вероятно, что деловые партнеры еврей-гуртовщик и крестьянин Карп Григорьевич хотели поженить своих детей, но воспротивилась мать, Авдотья Михайловна, и девицу Александру ждала другая судьба.

Наша баба Соня всегда с удовольствием вспоминала деревенскую жизнь до революции, это была пора детства, но всегда добавляла, что они очень много работали. Маленьких детей в пять-шесть лет уже брали на пашню и сажали на лошадь, а чтобы не уснул и не упал под борону, привязывали к лошади. Если ребенок заболевал корью на пашне, это наверняка был конец – пока заметят, пока привезут домой, болезнь заходила слишком далеко. Так умерли у них Петя и Вася, дети, благополучно миновавшие младенческий возраст, видимо они были моложе бабы. Наша баба от природы была очень крепкая и принимала участие во всех сельхозработах, а старшая сестра Александра с детства была болезненный ребенок, до трех лет не ходила, во дворе и в поле не работала, но зато выучилась шить и обшивала всю семью. Моя мама, Валентина Филипповна Гутковская, пошла в нее, сообразительная, сама научилась шить.

Наша баба была необыкновенной личностью, в ней было какое-то врожденное благородство и величие души, будучи неграмотной она производила впечатление интеллигентной женщины. Она была не злопамятна и никогда никого не осуждала. Единственное, что она говорила с осуждением, что в деревне только ленивые были бедными. И рассказывала, что некоторые мужики, лежа на печи, сжигали (по ее выражению) бока, вовремя не сеяли, а потом собирали скудный урожай. А когда хлеб у них кончался, некоторые их них шли ночью в общинный склад, сверлили в полу дырочку и через дырочку насыпали зерно в мешки, за этим занятием их и ловили.

В Лягушьем, в их общине был склад зерна, на случай пожара, сильного недорода, в общем, какого-либо бедствия. Баба говорила, как он назывался, но я не запомнила. Не знаю, какое в те поры было устройство в деревне, и какую роль играла община, но наш прадед Карп Григорьевич явно был главой общины – об этом свидетельствует тот факт, что он получал на всю деревню пособия на сирот. Если семья оставалась без кормильца, то на детей от казны полагалось пособие 3 рубля в месяц. Баба рассказывала, что девочки сироты потом были самые нарядные невесты. Сирот девочек охотно брали в семьи няньками к детям за еду и одежду, и Боже упаси было обидеть сироту – вся деревня осудит. Таким образом, деньги на пропитание не тратились, а когда невеста подрастала, тратились на наряды.

Досуг. Зима была временем отдыха. Зимой гуляли свадьбы, ездили в гости. Баба говорила, что летом женились только вдовцы, кому срочно нужна была хозяйка в дом. Наш прадед, Карп Григорьевич, сам не пел, слуха не было, но душа у него пела и он очень любил слушать украинские песни. Они делали фарш, месили тесто и приглашали хохлов лепить пельмени. Украинцы при этом пели, потом все ели пельмени, могли выпить и даже плясали. Наша прабабушка любила плясать, а из украшений любила бусы. Для молодежи зима была временем приглядываний друг к другу, хотя обычно родители сватали своих детей и это не особенно брали во внимание. Наших бабу Соню и деда Филиппа сосватали, и это оказался удачный союз. Но бывали случаи, что супруги не подходили друг другу, и после революции, когда стал возможен развод, многие женщины в их деревне развелись.

Молодежь ходили на «вечорки», так назывались посиделки где собирались парни и девки. Обычно парни сбрасывались, снимали у какой-нибудь вдовы горницу, покупали сладости и приглашали девчонок. Все девушки приходили с работой – с прялкой или вязанием. Если кто-то играл на гармошке, устраивали танцы. Баба рассказывала что когда уже ее жених Филя приезжал к ним на вечорки, то все девицы Соне завидовали, Филя был говорун, за словом в карман не лез, мог пошутить и всех рассмешить – искусство редкое в деревне.

Со слов бабы, им, детям, строго запрещалось брать чужое. Для наглядности рассказывали такую историю: “У одной вдовы было два сына. Жили они трудно, и случалось, что сыновья что-то чужое – упряжь, ремень или подкову – приносили домой. И мать всегда говорила: “Хорошо, в хозяйстве пригодится.” Дальше – больше, крали сено, скот, потом ограбили и убили коробейника. Их поймали, судили и сослали в каторгу. Когда мать с ними прощалась после суда, плакала и говорила: “Сыночки мои, на кого вы меня покидаете”, старший сын наклонился ее поцеловать и откусил ей нос.” Я помню, с ужасом слушала эту историю.

Хронология семьи Живодеровых. Даты рождения Авдотьи Михайловны и Карпа Григорьевича Живодеровых не известны, но по косвенным признакам можно предположить, что они родились между 1870 — 1875 гг. Тогда женились рано и супруги были ровесники или имели разницу в возрасте год — два. Дочь Александра, наверное, родилась в 1894 — 95 году, она была значительно старше нашей бабы. В 1896 — 97 году родился сын Александр. Баба рассказывала, что он был красивый, статный парень, погиб в 1-ой Мировой войне, где-то утонул в болоте. Мать, Авдотья Михайловна, провожала его на фронт до Купина, видимо там тогда уже была железнодорожная станция, на перроне было радио. Баба рассказывала, что ее мать была поражена таким дивом – на столбе висит большая воронка, а из нее голос.

По моим изысканиям, эти проводы не могли быть раньше 1915 года, т.к. именно в этом году в Купино была проведена ветка железной дороги, и логично предположить, что рекруты прибывали на станцию тогда или позже. Призывной возраст для новобранцев во время войны снизился до 19 лет.

Вообще, само Купино в их жизни никакой роли не играло, хотя по современному делению все наши деревни относятся к Купинскому району. Мы там однажды были проездом. Сейчас это городок, в царские времена это была деревня, она была основана 1886 году, т.е. позже Лягушьего, где-то в начале Столыпинских реформ. Постепенно он превратился в крупный переселенческий центр, и “Железная дорога способствовала быстрому росту и развитию района. С этого времени Кулундинская степь превратилась в крупного поставщика зерна для европейских районов России”. Кулундинская степь – южная часть Барабинской низменности.

Следующий сын Кузьма родился, видимо, в 1898 году, т.к. он тоже попал на “империалистическую бойню”, как вскоре начали говорить. Наверное, его призвали в армию в 1917 году, он успел повоевать в Румынии и потом рассказывал, что там живут очень бедно, картошка мелкая, но много вина. Румынки красивые, а румыны – так себе, малорослые и чернявые. Бедность была такая, что отцы приводили своих дочерей в казармы и предлагали их желающим в обмен на еду. После революции соединение, в котором он воевал, стало армией Колчака, и, когда Колчак начал отступать и двигаться по Сибири, Кузьма, увидев, что они проходят по его родным местам, ночью потихоньку дезертировал. С предосторожностью двигаясь по ночам, он пришел домой, кажется, даже не домой, а в избушку на пашне, и оттуда дал знать, что вернулся. Предосторожность совершенно не лишняя, тогда в Сибири орудовали всякие банды и его могли бы расстрелять на месте.

Тут же несколько слов об отношении семьи к религии. Наша баба в Бога верила, но священников не любила, считала их корыстными. Видимо, это было общее мнение всей семьи. Баба рассказывала, что ее мать, проводив сына Александра на фронт и приехав домой, возмущалась, что священник, отслужив напутственный молебен, потребовал платы, где-то 15 копеек серебром за каждого новобранца. Баба передавала ее речь: “Как можно, они едут Родину защищать, священник обязан их бесплатно благословить на ратный подвиг.” С другой стороны священникам зарплату не платили, они жили с треб в своем приходе, т.е. с платы за венчание, отпевание и крещение. Мне кажется, что крестьяне молебнов не заказывали и больших денег на храм не жертвовали, если вообще жертвовали.

Когда крестили нашу бабу (отец, Карп Григорьевич, ездил ее крестить), священник посоветовал назвать ребенка Софьей, для разнообразия, т.к. все давали имена “Вера, Надя, Люба”. Баба была не довольна своим именем, ей не нравилось что некоторые ее называли “София”, с ударением на “я”, или еще хуже — “Сохья”. Наша баба всегда читала молитву “Отче наш…” на сон грядущий, но она, труженица, так уставала, что часто засыпала раньше, чем дочитывала молитву до конца.

О жизни братьев и сестер нашей бабы. Александра, самая старшая из детей. Полагаю, что она была больше похожа на барышню, чем на крестьянку, в поле и на огороде никогда не работала, только шила на всю семью. Вероятно, она была грамотная и кое-что читала, иначе как ей могла придти в голову романтическая идея убегать из дома с поклонником без родительского благословения? Был такой эпизод в ее жизни, к счастью, за ней погнались и вернули в семью. Дома брат Кузьма выдрал ее вожжами для вразумления, Александр тогда, наверное, был уже на фронте. Наша мама Валентина возмущалась таким насилием.

Думаю, Александра не хотела выходить замуж за крестьянина т.к. была не привычна к крестьянскому труду. Первый ее муж был землемер, в этом браке у нее родилась дочь, но умерла в раннем детстве. Известно, что, как правило, землемеры были горькие пьяницы, т.к. каждый клиент старался их угостить и напоить, чтобы они “получше намерили землю”. Кончил он плохо, пьяным утонул в проруби. Последним ее мужем был Иван Жикин, у них родился единственный сын Саша и жили они в Джезказгане, как они туда попали из Сибири, мне не известно.

Этот Иван Жикин был мрачный дядька, инвалид 1-ой Мировой войны, может быть, отравленный газами. Он был в плену у немцев, и его отдали бауэру в работники. Его хозяева относились к нему хуже, чем к скотине, не кормили, давали только пригоршню зерна на пропитание, а работать на них в поле он должен был весь день. Иван Жикин смастерил себе лук и стрелы и старался подстрелить птичку и, если удавалось, варил на костре похлебку из этой птички и зерен. Немцев он ненавидел, умер довольно рано и не узнал, что его сын женился на ссыльной немке, в тех краях было много ссыльных немцев.

Тетка Саня, как звала Александру мама, жила с сыном и в 1971 году, когда умерла баба, была еще жива. Она прожила самую длинную жизнь из всех братьев и сестер. Я ее в детстве видела, баба поехала к ней в гости и они обе вернулись в Алма-Ату. Помню, вечером стук в дверь, и они обе заходят – баба и тетка Саня, две сестры, очень похожи, один тип лица, только баба черноволосая, а Саня совсем седая, видно что старше бабы лет на 10. Других подробностей ее визита не помню.

Кузьма сбежал из армии Колчака поздней осенью 1919 года, т.к. в декабре этого же года Колчак оставил Новониколаевск, нынешний Новосибирск. Где он был и чем занимался до 1928 года, т.е. почти 9 лет, не известно, или я забыла, или баба не рассказывала. Вполне вероятно, что его могли мобилизовать в Красную Армию. Похоже, что он вернулся домой, к родителям в Лягушье именно в 1928 году, т.к. 1929 году у него родилась дочка Дуся, мамина двоюродная сестра, мы ее знали, были у них в гостях, и они приезжали в Алма-Ату. Кузьма женился на бездетной вдове, весьма красивой женщине, родители были не довольны, что он, как мама говорила, “парень”, а женится на вдове. Кроме Дуси у них еще был сын Ваня, 1931-32 года рождения, мы его тоже видели. В 1935 — 36 году Кузьма зимой провалился в прорубь, такая была напасть в их озерном краю, и сильно простудился. Может быть, он бы поправился, отлежался на печке, но старухи — кладезь народной мудрости, сказали, что “от чего заболел, тем и лечить”, и его, простуженного, окунали в прорубь. После этой процедуры у него, видимо развилось сильное воспаление легких, и он умер в возрасте 36 лет, оставив двух малолетних сирот и отца, который жил с ними.

Мама, со слов бабы, говорила что у них в Лягушьем был очень хороший домик, хозяйство, и дедушка, Карп Григорьевич, очень уговаривал свою овдовевшую сноху не выходить замуж. Но эта сноха, хотя ей было уже хорошо за 30, тут же начала принимать ухаживания одного пьяницы – вдовца из Горонсталихи, с кучей ребятишек. Вышла за него замуж, продала свой дом, переехала с детьми в его лачугу в Горонсталиху и родила еще одну девочку Капитолину. Ее новый муж деньги за дом пропил, а когда началась война, ушел на фронт и сразу же погиб. Так что дважды вдова осталась с кучей сирот. Тетя Дуся рассказывала, что жили они так бедно, что у нее не было никакой обуви ходить в школу, и она ходила босиком пару недель в сентябре, и в конце учебного года, если было сухо, и поэтому осталась практически неграмотной. А у Вани в ушах заводились черви, и младший бабин брат Яша частенько приезжал и забирал его к себе.

Самый младший Живодеров, Яков, бабин товарищ детства родился, наверное, в 1907 году. Баба рассказывала, что все их детство прошло вместе, и баба Яшу очень любила. О его взрослой жизни известно мало, где-то в 1926-27 году он женился на Татьяне, не знаю, из какой она была деревни, вполне вероятно, что из Лягушьего. Она была очень некрасивая и типично деревенская, ходила в платке и фартуке поверх длиной юбки, как старуха. После революции деревенская молодежь уже одевалась более по-городскому. Яша ее стеснялся, и когда его спрашивали: “Яша, это твоя невеста?”, он отвечал: “Нет, это наша прислуга”. Стеснялся, но все равно женился. Баба говорила, что его приворожили, что не было никакого расчета ему жениться на Татьяне, он сам был из зажиточной семьи, молодой интересный парень. У него родилось двое сыновей – Петя и Вася. Петю мы не видели, только на фотографиях, кажется, у него была повреждена нога, в детстве он упал с крыльца. Младший, Вася, имел совершенно еврейскую внешность, даже слегка картавил, был у нас в Алма-Ате несколько раз, в том числе вместе с красавицей женой, она как раз была беременна и потом родила дочку. Сам же Яков Карпович Живодеров погиб в 1941 году под Москвой.

Революция. После мобилизации Кузьмы остались родители и трое детей – Соня, Яша и маленькая Поля. Наша баба нянчила свою сестру, но, т.к. она еще сама была девочкой 10-12 лет, и ей хотелось поиграть с подружками, то она завязывала в тряпочку мак и давала его Поле как соску, отчего та долго спала. Баба рассказывала, что ее отец перед самой революцией все свои сбережения, золотые царские десятки, поменял на ассигнации и осенью 1917 года остался без гроша. К добру ли, к худу ли, но за золотые монеты его вполне могли бы убить, а так, хотя он остался без денег, но зато прожил долгую жизнь.

По рассказам бабы, после революции жизнь сразу переменилась, люди быстро стали осторожными, если мужики хотели откровенно высказать свое мнение, то садились перед отрытой дверцей печки и говорили, чтобы тягой все уносило в трубу. В их деревне некоторые стали ходить и подслушивать под окнами и дверьми. Очень быстро появились всякие банды, которые, соорудив красный флаг, занимались банальным грабежом. Особенно этим грешили украинцы — переселенцы, которые, еще не успев обжиться и встать на ноги, завидовали зажиточным сибирякам — старожилам. Баба рассказывала, что у кого-то вытащили замоченное белье из корыта, а одному лавочнику отрубили палец – тот не смог достаточно быстро снять обручальное кольцо.

Кроме этого, в их краях оказались белочехи, и как-то раз приехали они к ним с намерением сжечь их дом и уже достали керосин, но Авдотья Михайловна, мудрая женщина, пригласила их вначале закусить, они зашли в дом, поели, выпили, и вместо того, чтобы жечь дом, подарили им чаю. Баба рассказывала, что ее мать в эти лихие времена всегда держала в печке чугун с мясом для нежданных гостей – известно, что голодный мужик – злой, а поев, делается добрее.

В мае 1918 года была введена продразверстка, забирали все зерно подчистую, но в ту весну они уже посеяли. Баба говорила, что в тот год был необыкновенный урожай, и они втроем – она, Соня, 13 лет, Яша, 11-12 лет, и отец, Карп Григорьевич, животы надорвали, убирая урожай и все-то у них забрали, кроме того, что отец предусмотрительно насыпал в мешки и спрятал в болоте, чтобы было что посеять на следующий год. Взамен конфискованного зерна им выдали какие-то квитанции. Продразверстка долго не продержалась – крестьяне стали мало сеять, в столицах правильно оценили ситуацию и уже в марте 1921 года была объявлена “Новая экономическая политика” – НЭП, а для крестьян введен продналог.

24 января 1924 года, в день смерти Ленина, наша баба вышла замуж за Филиппа Гудковского в село Новые Ключи. Они были сосватаны с детства, их родители были знакомы. Молодые венчались в церкви, а сама свадьба, т.е. гулянье, была где-то за пределами села, баба говорила: “за рекой”, т.к. в самом селе был объявлен траур. Село Новые Ключи находится примерно 15 км южнее от Лягушьего. До революции селом называлось крестьянское поселение с церковью, естественно, оно было больше деревни. Иногда в состав села входило несколько деревень. Деревней же могло быть и отдельное крестьянское хозяйство.

В 1928 году в нашей стране был взят курс на индустриализацию, и с НЭПом решили покончить. Вскоре начался процесс раскулачивания, и в Сибири, в тех краях, он проходил поздней осенью, ближе к концу ноября 1930 года. Поля уже умерла, старикам Живодеровым было около 55 лет, и самый младший сын Яша со своей семьей жил с ними, как это было принято. Баба об этом никогда не говорила, но, видимо, так оно и было, с чего бы крестьянскому сыну Яше бросить своих родителей и родной дом в Лягушьем и поселиться в маленьком городишке Гурьевске Алтайского края.

По всему, раскулачивание наших прадедов происходило следующим образом: в сельсовете составляли списки на раскулачивание, делалось это в вечером, в узком кругу, а с утра начинали процесс, наверное, и милиция подтягивалась. Но даже в этом узком кругу могли быть сочувствующие или даже родня, кумовья семьи Живодеровых, и их предупредили, такие случаи известны. Похоже, что Яша со своей семьей ночью сбежали, а старики остались. Авдотья Михайловна была больная, и куда было бежать из своего дома где прошла вся их жизнь, наверное они решили: “На все божья воля, будь что будет”. Утром к ним пришли, сказали, что их, двух стариков – как кулаков –высылают, посадили их на телегу и повезли на север, куда-то на болота.

Не помню, довезли ли их до места или отпустили с полдороги, но наша прабабушка начала умирать, и по возвращении в свою деревню, сразу умерла. Их дома, кажется, тогда уже не было (его разобрали и вывезли первым), а вся усадьба была разорена, и Карп Григорьевич, похоронив жену, какое-то время жил в уцелевшей бане. После длиной трудовой жизни он остался ни с чем, и ради пропитания начал выращивать табак самосад, который выменивал на продукты. Кузьма в это время, вероятно, еще строил свой дом, может быть, жил на квартире, и не мог взять к себе отца, но позже, Карп Григорьевич жил у своего сына в Лягушьем до смерти Кузьмы. Наверное, ему очень не хотелось уезжать из родной деревни, где прошла вся его жизнь, где были могилы его родителей, детей и жены, поэтому он очень уговаривал свою овдовевшую сноху не выходить замуж. Она не послушала свекра, начала строить новую жизнь, а Карп Григорьевич вынужден был переехать к своему младшему сыну Яше. Последние годы его жизни прошли в Гурьевске, оттуда он проводил последнего сына на войну и узнал о его гибели. До своей кончины в 1943 году наш прадед жил со своей вдОвой снохой Татьяной и двумя внуками, они его и похоронили.

На этом заканчиваю повествование о предках со стороны моей бабы, Софьи Живодеровой, вышедшей замуж за Филиппа Гудковского, и перехожу к предкам моего деда – к семье Гудковских (Гутковских).

——————

08.2018 — 09.2021

——————
* Опубликовано с согласия автора

#2 История моей семьи. ГУТКОВСКИЕ

#3 История моей семьи. РЕЙНГОЛЬДЫ